Андрей Мухраев (Улан-Удэ, Бурятия)
СУХАЯ ВЕТОЧКА
На эту выставку Салов попал только потому, что плакаты, извещавшие о приезде молодых и, как обещалось, талантливых художников в его город, попались ему на глаза по пути с работы.
Посетителей на выставке было даже меньше, чем можно было ожидать. Рядом с ним, переходя от картины к картине, о чем-то шептались две девчонки четырнадцатилетнего возраста и шаркал затиранными джинсами скучающий молодой человек.
В молодости Салов был одним из тех людей – людей чуточку инфантильных, но всегда в мечтах к чему-то стремящихся, которые, хотя и не имеют к искусству призвания, всегда хорошо в нем разбираются.
Такие люди всегда знают много неизвестных широкому кругу писателей и художников, их произведения, все события, происходящие в творческих кругах. Со временем эта его тяга не то чтобы вдребезги разбилась, но раскололась пополам, и там, где она гнездилась, осталась лишь небольшая возвышенность сухих веточек воспоминаний.
Но перед одной картиной Салов долго стоял в раздумье…
Когда-то, лет двадцать назад, молодой Салов, возвращаясь вечером с работы домой, стоял на остановке. К нему подошел странный тип.
-Послушай, — доверчиво сказал он, — я художник, там две девушки, одна скучает, пойдем…
Это сейчас Салов женат, обеспечен, имеет детей, хорошую должность, а тогда – учеба в институте, работа, подготовка к аспирантуре; ему было двадцать пять лет, но не было ни жены, ни невесты, ни подруги, — так что даже из-за призрачной надежды тогдашний Салов пошел бы куда угодно.
Квартира была грязная, запущенная. Везде стояли банки с окурками. На подоконниках пылилась грязная посуда; на единственном столе возвышалась груда книг; крашенный когда-то пол едва ли помнил прикосновение влажной тряпки. Все стены, украшенные портретами неизвестных людей, пейзажами, натюрмортами были обклеены мрачными обоями с профилями лиц римских императоров. Вторая «рабочая» комната была заставлена мольбертами, на табуретках стояли тюбики с красками, стаканы с длинными тонкими кисточками, везде валялись отработанные эскизы.
Две девушки лениво курили, рассматривая рисунки в альбомах. Появление незнакомца они восприняли заинтересованно, видимо, они уже начинали зевать от речей хозяина, и новый человек был им интересен. Разливавший вино художник долго смаковал возвышенно-туманный тост. Бутылка была нестандартная, диковинная, а вино странно напоминало Салову дешевый портвейн. Впрочем, вечер все равно прошел хорошо.
Утром девушки куда-то заторопились, быстро ушли, оставив после себя на кассетах памяти мелодии приятных воспоминаний. А Салов, чувствовавший в голове свинцовую тяжесть, рано проснулся, но лежал до обеда.
С той поры Салов стал часто наведываться в эту квартиру. Если художник был один, то он долго рассказывал ему о живописи, о своем отношении к искусству, о своих планах и мечтах.
-Вот взять хотя бы эту картину, — говорил он про один пейзаж, — здесь мне очень удалось небо. Лучшего я пока не написал.
Уставший от подъема Салов пристально всматривался в небо, и, действительно, оно казалось ему исполненным спокойствия мертвеца. Но вообще-то он уже тогда чувствовал разряженность атмосферы, и ему страшно хотелось на свежий воздух…
На картине, на которую он сейчас смотрел уже пожилым человеком, было похожее небо. Под небом старался покрепче уцепиться за землю заброшенный дом. Изгибы покосившихся заборов, облетевший тополь, ковыль, выросший до заколоченных ставень, — все они с ожиданием безнадежной борьбы смотрели на показавшихся вдали людей и лязгающие за ними механизмы. Этот пейзаж, казалось, был знаком, но надпись внизу сообщала фамилию другого человека.
Жизнь размеренными годами шла вперед. Тот художник так и остался для Салова почти другом. Это «почти» объясняется тем, что художник в частных беседах говорил только о себе и о живописи. Вначале это развлекало Салова, но постепенно стало вызывать раздражение. Перед открытием своей первой персональной выставки художник стал так досаждать ему разговорами о ней, что Салов самым откровенным образом стал избегать его.
Прошло полгода. На выставку люди не ломились, как за дефицитом, но все-таки она имела шумный успех. Это было неприятно Салову. Почему неприятно, — ведь все-таки почти друг, Салов и сам не знал. И тут, словно давая ему поддержку, судьба познакомила его с одним оригинальным умным человеком.
-Ничего интересного, ни идей, ни мыслей, — отзывался о выставке новый знакомый. — Почти бездарно. Таких как он, тысячи во всех уголках страны.
Салов, слыша эти нелестные отзывы, испытывал в душе удовлетворение от этих слов, словно высказывались мысли, которые он долгое время скрывал. Он проникался симпатией к собеседнику и тот, особым человеческим чутьем понимая это, делился впечатлениями и воздвигал опоры для их взаимного друг к другу уважения.
Дружба эта дала крепкие корни, и со временем оказалось, что оба они были правы. Художник, который потом долгое время пропадал в столичных городах, действительно оказался бездарным, его картины нигде больше не выставлялись и сам он, пожив на свете немного лет, умер в неизвестности…
Покидая выставочный зал, Салов последний раз взглянул на картину. Он испытал чувство, которое испытывает стареющий человек, покидающий компанию старых друзей и смотрящий на остающуюся там женщину. Весь вечер он смотрел на нее таинственными глазами. Он думал, что это та, которой он когда-то отказал в любви. Он шутил, как шутил в молодости, пел песни, которые пел в молодости, но она сидела, не обращая на него внимания, строгая и величественная, ничего не слыша и не узнавая, и он, уходя, понимает: это была не она…
Салов шел к остановке. Тени проходящих людей, машин, трамваев давили искрящийся бисер, рассыпанный под ногами. Ему вспоминался художник. Представилось: увидеть бы сейчас его картины в какой-нибудь картинной галерее, в золотых рамках, а не в грязной квартире — вот было бы приятно и радостно. Воплощавшиеся мечты вызывали зависть, не воплотившиеся наводили грусть.
«Какую же рамку нужно сделать для жизни, — мелькнуло в сознании Салова, — чтобы люди всегда помнили, как прекрасна жизнь. Ведь прекрасное часто бывает незаметно, пока это не бросается в глаза».
Салов почувствовал себя немного виновным за чьи-то разрушенные воздушные замки, это стесняло его и он постарался думать о другом.
Он вспомнил, что долго не звонил своему старому теперь товарищу, и, выйдя на людные улицы, растворяясь в толпе, подумал что-то еще.
Он пошел дальше по жизни, забывая грохот падающих камней, стряхивая на людей пыль своего забвения.
ЭЛЕГИЯ
Подошел к забору и увидел на нем множество трещинок, заноз, корабликов. Стояла полуденная жара, солнце грело в затылок, и вдруг подумал: «А кто же это – я?». Мысль показалась странной, пугающей, непонятно о чем, неосязаемой до зуда между лопатками, надоедливой, но отогнать ее от себя было нельзя. Попытался отмахнуться: я – это я. Повернул голову назад – размазалась пестрая картина: сарай, черемуха, собачья будка – увидел деревья, траву небо и чуть не упал – до этого видел все, будто бы со стороны и странно было увидеть все самому. Так впервые узнал, что живет на земле.
Однажды ему дали цветные карандаши, альбом, ранец, тетради. Он удивился, подумал, что день рождения, но, оказалось, что он уже большой и нужно идти в школу. В школе ученики и учителя, девочки и мальчики мельтешили у него перед глазами, но иногда все замедлялось, он видел девочку с крохотными подпрыгивающими косичками, он почему-то не замечала его, и все опять смешивалось: родители, учителя, девочки, мальчики, друзья, дом. Их повели на прогулку в лес, играли в прятки, он залез под огромное дерево и долго ждал, пока его не найдут. Шло время, и он понял, что о нем забыли. «Ты знаешь, — разбудила его девушка, — ты мне нравишься, но я тебя совсем не люблю». От этих слов неприятно высохло небо, захотелось уйти и он пошел прямо на заросли, напролом, пока не зашел в пещеру. Даже не удивился: откуда в их краях пещеры? Стал углубляться, не надеясь найти выход. Но выход появился вдалеке, забелел впереди полукругом, до него оказалось нелегко дойти, но он дошел, вышел наружу и оказался на станции метро.
— Поехали, сказал однокурсник, — нас ждут.
Он понравился ей, она понравилась ему, они долго целовались и рядом, кажется, кричали: «Горько!».
Ему надоело это сразу: скука, глупость, рутина. Улыбки по утрам, натянутые, вымученные приветствия, но, если зайдешь в бюро, сразу замолкают, начинают говорить о деле, а в воздухе: «Скорее бы ушел». И уходя, спиной чувствовал их облегчение, радость. «Каждому свое», — подумал, но было грустно, хотелось чего-нибудь неординарного, необычного.
Он возвращался с работы домой, зашел в лифт. Лифт ехал трясясь, нудно и долго. «Тебя только за смертью посылать», — сказала жена. Он устал, стал заправлять постель, и, заправляя ее, понял, что делает это уже тысячи и тысячи раз, что он стар и руки уже плохо слушаются его.
Вокруг него сидели какие-то люди, дети громко разговаривали, не понимая ответственности момента, и старший сын часто просил их не шуметь. Все вздыхали, ходили рядом тихо, как тени, приторно пахло лекарствами.
Он забылся и вспомнил о музыке. Он сидел, внимая возвышенными звукам, и такую чувствовал сладость, будто ощущал музыку внутри себя, ее тепло разливалось по телу – она медленно двигалась над землей, то вдруг возносилась ввысь, словно пытаясь высвободиться от сковывающих ее многочисленных одежд, — и они спадали с нее, не в силах удержать, легкие и тяжелые, казалось, еще чуть-чуть – и появится светлое, божественное, лучистое тело, но щурились от нестерпимого света глаза, и вдруг обрывалось все, пробегала по небесной глади легкая зыбь, и снова ложилась на мир обычная земная тяжесть…
В боку закололо, заныло, вдавило жестоким неминуемым грузом, не хватало воздуха и сил, чтобы вздохнуть. Попытался что-то сказать, просто так, для своего облегчения, но его никто не услышал, да и сам где-то внутри понял, что никто не поймет его. Но вдруг стало легко, увидел солнечный день, забор и множество трещинок, заноз, корабликов на нем, стало отчего-то тепло, уютно, и в последний миг почувствовал у себя на запястье пальцы врача, нащупывавшие пульс. «Он умер», — и с трудом догадался, что это о нем