Александр Балтин (Москва)
ЗАМЕТКИ ЗАИНТЕРЕСОВАННОГО ЧИТАТЕЛЯ
Сверкающие нити золотой русской прозы девятнадцатого века были бы подхвачены веком двадцатым, когда бы не явление, чью колоссальную метафизику и трагическую подоплёку ещё предстоит осознать – явление советской утопии во плоти смертных тел и определённости временных отрезков. Новый порядок горазд на отмены – в том числе некоторых человеческих качеств, но ещё более на перетолковыванье привычного строя жизни; проза – как явленье жизнью порождённое, и жизнь продолжающее – не могла остаться в стороне.
И вот – мерцание прозы Андрея Платонова. Неестественная вывернутость его языка отдаёт и мощью сектантского проповедника и жаждой доморощенного метафизика пощупать космические корни бытия – когда не удовлетворяют плоды последовавшего земного древа. Метод, разработанный им тупиков: словесная интенсивность не позволяет создать галерею образов: выходят более или менее Големы, слепленные из глины…Живописная мощь Тихого Дона таит существенный сущностный изъян – нет осмысления происходящего, просто череда картин, сияющих экзотикой цвета – вроде оранжевого золота сазаньих плавников. Истерические тремоло «Петербурга» Андрея Белого дают ощущение близкого краха; иллюзорность такого вроде бы привычного мира в том, что мир этот зыбок, уходящ…и нигде, нигде нет возможности приблизиться к гармонии, войти в её сияющие живительные воды…
Слом жизни заложен в зощенковском языке – в самой сути этого языка: ежели возможно так говорить и так мыслить – то возможно всё, любое движение вспять, расчеловечиванье, провал в проран…Тут – адова метафизика языка, едва ли имеющего надмирную, личностную сущность, языка, тайна чьего происхождения неясна нам, носителям его.
Мысль, протянутая сквозь игольное ушко образа, яснее; люди Зощенко более походят на людей, нежли у Платонова – суровые нитки гордыни и глупости плотнее связывают их тела с душами. Легче ли от того читающему? Сложнее ли? Анализируя самого себя – а в этом нет лучше учителя, нежли литература – прискорбно находить такие же нити, не зная к тому же способа выдернуть их. А жалость к себе даётся скорее через истерию – перемесь эмоций, нежли, чем через язык.
Сгусток русской прозы двадцатого века столь же отражает горенье душ – этих рваных, болящих ран – сколь и показывает провалы в угольные щели, незримые глазу; но горение – это единственная оправданная форма бытования душ в телах, без него мы имеем дело с потребителями – и их идеологией.
Абсурд появляется там, где отказываются от вертикали в пользу горизонтали – отказ оный трагичен, хотя таковым не ощущается выбирающим – и, в значительной мере, русская проза начала двадцатого века об этом.