Александр МАРТЬЯНОВ (Ижевск, Удмуртия)
«Мартьянов Александр Кузьмич родился, вырос и всю свою сознательную жизнь связал с «необъяснимым городом Удмуртии» — Глазовом.
За свои 55 лет он немало успел сделать на культурной «ниве» родного города: был актёром народного театра Дворца культуры «Россия», художественным руководителем студенческого Дома культуры «Юность» ГГПИ (педагогического института г.Глазова), как предприниматель, открыл первый в городе художественный салон, издавал частную газету «Городок-с», работал в газетах – штатным и внештатным корреспондентом.
Профессиональный фотограф, публикует материалы по краеведению, организовывал и участвовал в творческих вечерах музыкантов, художников, литераторов города, пишет прозу и стихи, публицистические статьи.
Печатался в республиканских газетах и журналах, в поэтических альманахах.
В творчестве своём обращается к вечным ценностям жизни: любви к родному краю, к природе, к женщине, к матери».
Автор двух сборников стихов: «Три цвета»//2005 и «Возвращение на Иднакар»//2008.»
Н.Н.Закирова «Наше культурное достояние», 2007
Сегодня мы знакомим наших читателей с рассказом Александра Мартьянова, написанным автором со слов Овчинникова Павла Михайловича – участника событий 1927 года.
Камень
рассказ об экспедиции Смирнова А.П.
Из истории края, где происходили пересказанные события.
«В целом, есть все основания считать, что в X-XIII вв. верхняя и средняя Чепца, наряду с большей частью Камско-Вятского региона, находилась в сфере экономического, культурного и политического доминирования Волжской Булгарии и, вероятно, рассматривалась булгарами как северная периферия их государства, игравшая роль его сырьевого придатка, прежде всего, поставщика пушнины. Связи чепецкого населения с Волжской Булгарией были столь прочны, что даже после разгрома Булгарии монгольским нашествием, они непрекратились сразу и совсем, хотя и должны были серьезно ослабнуть. В пользу этого говорят, в частности, находки булгарских изделий, датируемых XIV в., на чепецких памятниках[Иванов 1998, с. 141], а также обнаружение булгарского каменного надгробия с мусульманской эпитафией в д. Гордино (Гурьякар) Балезинского р-на Удмуртской республики…».*
Летом 1927 года Алексей Петрович отправился в третью экспедицию по Глазовскому уезду. По слухам, в селе Гордино, что находится в двадцати километрах от города, был когда-то положен могильный камень, священный для мусульман, — на месте захоронения какого-то шаха-воина в ХIII – XIV вв. Шах возвращался из похода в Казанское ханство, по дороге заболел и умер. В селе Гордино его и похоронили. Место захоронения очень почиталось среди правоверных: на поклонение к праху приходили казанские, крымские татары и даже поломники из Турции.
Смирнов предложил Павлу Михайловичу Овчинникову, преподавателю естествознания в Глазовском педагогическом училище, сопровождать его в этой экспедиции. Павел Михайлович был знаком с уездом и понимал язык удмуртов и татар. А познакомились они еще прежде – в 1926 году, когда Алексей Петрович проводил свою первую экспедицию по Глазовскому уезду, где они подружились на раскопках Иднакарского городища.
Итак, было решено отправиться к месту захоронения шаха-воителя.
— В июле месяце, в самую жаркую пору, добрались мы до татарской деревни Кестым, — начал свой рассказ Павел Михайлович, а я постарался не пропустить ни одного события их поездки к могильному камню, чтобы передать читателям услышанное от Павла Михайловича…
— В Кестыме нашли мы старика татарина, который согласился переправить нас на лодке на другой берег реки Чепцы, где расположено село Гордино, и показать сам священный камень. Татарин оказался очень гостеприимным хозяином: провёл нас в дом на кладбище (он служил кладбищенским сторожем) и со всем мусульманским уважением к гостям принял в доме. Тогда было голодно в уезде, трудно было найти просто чай, пили морковный, а в его доме нам с Алексеем Петровичем настоящего китайского чая и мёду. Хозяйка, жена старика, принесла нам угощение, поставила перед каждым посуду и положила каждому же на плечо чистое полотенце, чтобы мы могли утереть разгоряченные лица: в доме было жарко, да еще чай с мёдом… Была у татарина и вторая жена, но больная туберкулёзом, — к нам она не вышла. Мы только кашель её слышали из-за перегородки в доме.
Алексей Петрович интересовался обычаями татар, песнями, расспрашивал об этом. А я переводил. Как могли, поблагодарили хозяина за такое радушие и попросили перевезти нас через Чепцу.
Берег, с которого мы переправлялись, зарос кустарником, был пологий, а противоположный — напротив: обрывался крутым берегом прямо в реку, оголялся красноватым сухим боком к нам. Река довольно широкая в этом месте – трудно было разглядеть тот берег ясно, в деталях. Только общая картина высокого глиняного обрыва, заросшего наверху соснами. Проводник наш юркнул куда-то в кусты и вскоре подъехал на изящной лодочке – как раз на три-четыре человека. Переправились мы быстро – лодка была подвижна, а гребец наш, несмотря на годы, оказался крепким и сноровистым. Под обрывом отходил в воду мысок, с метр ширины, — на него мы и выбрались, недоумевая, как мы поднимемся вверх. Но татарин отыскал какую-то неприметную тропинку, по которой мы, петляя, поднялись на самый верх.
В метрах двухстах от нас, на краю села, видна была мечеть, на которую нам указал наш проводник и сказал, что хозяин мечети, мулла, покажет священный камень, и стал прощаться. Алексей Петрович дал ему денег и с чувством простился с этим добрым стариком.
В избе, стоящей рядом с мечетью, старенькой, сложенной по-русски, встретил нас мулла. Это был огромного роста старик, совершенно заросший черными с проседью волосами, — даже из ушей его росли волосы, да такие густые, как хорошие усы. Такого ни прежде, ни после не видывал я! Мулла жил один. Он разрешил нам осмотреть мечеть, сказав, что «вам – можно». После того, конечно, как Алексей Петрович показал ему свои бумаги, которые мулла прочёл, к моему удивлению, по-русски, проникаясь уважением к учёности Смирнова.
В отличие от русской церкви, нарядной, с иконами, в татарской мечети не было ничего — голые бревенчатые стены. Мы сняли обувь и босиком, чтобы не осквернить мечети, прошли внутрь. Единственным украшением святого места был богатейший персидский ковёр. Он считался священным, и ступать на него мы не смели. Лежал ковёр как бы отдельно – в пристройке мечети – в продолговатой нише.
По словам старого муллы село Гордино было многонациональным: здесь жили русские, татары, удмурты, бесермяне… Селение сложное по нравам. После революции мечеть захирела – жители окрестные не особо теперь почитали святые места. И на поклонение не стали приезжать из дальних земель – закрыли границы. Показал он нам и знаменитую плиту, лежащую на святом захоронении. От самого захоронения почти ничего не осталось – только дряхлая изгородь из жердей. А сама плита представляла собой пять осколков. Мулла рассказал, что приезжал из Казани профессор Башкиров. Собрал сход и просил сельчан отдать ему осколки плиты, но сельчане так возроптали, что Башкиров едва ноги унёс. А плиту могильную расколол русский мужик-крестьянин. Стал он ставить избу и расколол надгробье, чтобы подложить под углы сруба. Хотел на четыре части расколоть, а плита – на пять раскололась, не далась ему. Подсунул их крестьянин под углы новой избы, а изба стала крениться так, что карандаш со стола скатывается. А мусульмане ходят возле дома и приговаривают: «Осквернил ты святой камень, вот и нет счастья тебе!» Убрал крестьянин плиты с-под углов, избу выправил кирпичом, а осколки в баню на каменку положил. Стал париться, а пару-то и нет – холодные плиты, не греет их огонь. А мусульмане опять: «Осквернил ты святое место, вот и нет тебе счастья!» Убрал мужик плиты с каменки – новое дело задумал: в уборную их приспособить… И тут ему счастья не стало! Не смог на это место сходить, и вся семья не могла. Вернул он плиту на место, отступился.
Пока мулла рассказывал, мы с Алексеем Петровичем осмотрели осколки. Надпись была сделана, как мы предполагали, на древнеарабском языке. Стал я делать стомпаж: взял пачку газет, размочил их и по одной наносил на поверхность каждого осколка плиты, разглаживая щёткой. Работа трудная и непривычная для меня – ничего у нас не вышло. Мулла, по-моему, остался доволен таким результатом: не даётся, мол, им тоже священная реликвия. И тут у меня возникла крамольная мыслишка – увезти плиту с собой. Алексей Петрович усомнился в правильности такого решения, посовестил меня, но рассудили всё же, что плите здесь не сохраниться бесхозной, а мулла – старик. Стало быть, мы доброе дело сделаем. Сказано – сделано! Были мы молодые – по двадцать лет. И отправились мы в село Балезино в волостное управление за помощью.
Само село от железнодорожной станции Балезино находилось тогда в девяти километрах – туда мы и пошагали, там было управление. Разыскали волостное отделение милиции, вошли. В скромной комнатке, разгороженной рейками, какая-то женщина в халате вытирала пыль, напевая по-удмуртски. На наш вопрос: «Где начальник?» — ответила, смешно ломая русский язык, что начальник «ушла купаца». Мы стали ждать. На счастье вскоре прибыл начальник – небольшого роста немолодой рыжеватый мужчина, в форме и при кабуре. Посмотрев документы Смирнова, он выслушал наше желание вывезти плиту и недоверчиво покосился на жиденькие наши мальчишеские фигуры. Сказал, что мулла – почитаемый человек среди населения, лечит народ от каких-то психических болезней и лечит хорошо, и как бы нам не оказаться битыми в этом деле. Потом вдруг отмахнул рукой, как шашкой, и велел нам нанять возницу с хорошей подводой. И дал нам сопровождение – здоровенного парня, осодмиловца, — это общество содействия милиции. Осодмиловец оказался шалапутным, однако с его помощью мы быстро нашли добротного возницу с телегой на железном ходу и сытым мерином. И тут же отправились в Гордино.
Возница, Алексей Петрович и я сидели на телеге, а осодмиловец – верхом на худущей крестьянской лошадёнке. Звали осодмиловца Ардальоном.
Едва мы выехали за Балезино, Ардальон принялся палить из нагана во все стороны, а мы смирёхонько сидели в телеге, проклиная про себя глупого парня. Вскоре, правда, стрелок наш притомился от жары и уже не махал наганом…
К селу Гордино подъезжали мы уже в занявшихся сумерках. Старались ехать тихо. На окраине села гуляла молодежь – пели, танцевали. Завидев нас, все смолкли и настороженно сбились кучкой. На их глазах мы переметнули осколки плиты через изгородь, сложили в телегу и накрыли пологом. Всё старались делать быстро, бесшумно, молча. И молодёжь молчала – так стояли в отдалении полукругом и враждебно смотрели на то, что мы делаем. Опасались они, понятно, и осодмиловца, который не слезал с коняги и зорко смотрел на них, держа в руке наган. Поспешно мы сели в телегу и отправились обратно. В молчании ехали довольно долго, всё ожидая погони. И ехали в таком напряжении до тех пор, пока наш возница не перекрестился и не промолвил облегченно: «Слава богу, старики не видели! Легли бы посередь дороги – и вот и всё…» Мы только вздохнули в ответ.
Ехали ночью. На душе было тягостно, да ещё из-за каждого куста засада мерещилась. На рассвете, когда подъезжали к Балезино, на взгорье, где сходились все дороги сельские, из кустов голос – окликнул по-военному, властно:
— Стой! Кто?
Мы замерли. Алексей Петрович, стараясь подавить испуг и волнение, ответил в кусты:
— Археологическая экспедиция…
Голос прервал с усмешкой:
А-а! Двигай!
На развилке мы расстались с осодмиловцем и дальше двинулись уже одни. Ехать предстояло через Кестым на Глазов. Чувство страха так и не покидало нас. Ждали, что погонятся за нами, не оставят это так… И вот – только стали подъезжать к Кестыму – раздался щелчок: лопнул железный обруч на колесе и оно разом рассыпалось! И возница наш, бедный, чуть не заплакал от страха, но от страха же быстро нашёлся – притащил берёзовую жердь, приладил её скоро к оглобле одним концом, а другой конец опустил на упор в землю. Так и отправились дальше на трёх колесах, а на месте четвёртого – волочилась жердина по пыли.
Когда Омутницу проехали – недалеко уж от Глазова, – солнце высветило дали, мы повеселели немного, даже принялись подтрунивать друг над дружкой. Потом и вовсе успокоились. Алексей Петрович завалился в телегу, глядел вокруг и приговаривал с наслаждением:
— Красивая… Ах, красивая Удмуртия ваша! Но московия лучше всё же, а?
Я не соглашался и хвалил вятскую землю, где родился. На что возница молча пыхтел и поглядывал на нас, как на инородцев.
В Глазове у Смирнова не хватило денег, чтобы отправить плиту в Москву почтой. Пришлось затаскивать все части в музей, который размещался тогда на третьем этаже дома купца Тимофеева. Музей «мясного края» — как в шутку называл его Смирнов. Затащили мы плиты на самую голубятню. Там и оставили до поры.
По приезду в Москву, Алексей Петрович сразу выслал денег, и плиты посылкой переправили к нему…
Встретились мы с Алексеем Петровичем только на следующее лето – в новой экспедиции, где он и рассказал мне до конца историю с надгробьем.
Прибыл он в Москву и не успел жену поцеловать – она ему повестку в ОГПУ. Пришёл. Комната мрачная – камера, не комната: стул стоит посередине, стол, лампа на столе – повёрнута рефлектором к сидящему на стуле, чтобы невозможно было следователя толком разглядеть. Один бесстрастный голос и слышал Смирнов, ослепленный светом от лампы. Следователь спрашивал мало. Сказал грозно в конце:
— Больше руководить экспедицией не дадим, как зачинщику смуты среди местного населения. Идите!
Алексей Петрович обрадовался, что легко отделался, выскочил скорее на волю, — так и не понял толком, что там случилось в Гордино.
Потом Академия наук отхлопотала за него – сняли опалу. Вот он и приехал снова руководить экспедицией.
А плиту сдали в Государственный Исторический музей. Надпись прочитали. Гласит она так:
СМЕРТЬ — ЕСТЬ ВРАТА, КОТОРЫЕ НИКТО НЕ МИНУЕТ.
От дочери Яхам.
1323 год
В это лето вели мы раскопки на горе Солдырь – Иднакарское городище. Нашли там золотую Новгородскую булавку. По-видимому, новгородские торговцы выменивали шкуры у здешних удмуртов на такие вещицы…
Но эту историю я вам напишу, дорогой читатель, в следующий раз.
Из Википедии: А. П. Смирнов родился 29 мая 1899 года в Москве. Окончил реальное училище в 1916 году. По окончанию училища призван в армию. В 1922 поступил в МГУ на археологическое отделение факультета общественных наук. Руководителем факультета в то время был известный археолог В. А. Городцов, одним из преподавателей — профессор Ю. В. Готье. Считается, что В. А. Городцов и Ю. В. Готье оказали большое влияние на А. П. Смирнова. После окончания МГУ в 1926 году А. П. Смирнов поступил в аспирантуру отдела археологии Института археологии и искусствознания Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук. В 1929 году защитил кандидатскую диссертацию на тему «Археология прикамских финнов в Х-XIV вв».
В 1944 году защитил докторскую диссертацию на тему «Волжские булгары».
С 1951 года — профессор МГУ.
Археологические экспедиции:
В 1924—1932 годах руководил работами археологических экспедиций в Московской и Ивановской областях, Краснодарском крае (Фанагория), в Коми и Удмуртии (городища Иднакар, Сабанчикар, Дондыкар, Кушманское, могильники Бигер-Шай, Вужшай, Чемшай).
С 1933 года — руководитель Суварской археологической экспедиции.
В 1938 года — работы в г. Болгара, ставшие основой для известных работ А. П. Смирнова по Волжской Булгарии.
1957 год — Поволжская археологическая экспедиция (руководитель).
1959 год — экспедиции по изучению золотоордынских городов.
А.П. Смирнов как исследователь древней и средневековой истории Волго-Уралья http://www.lib.ua-ru.net/diss/cont/288587.html
* http://udmurt.info/pdf/library/belykh/belykh-makarov-nasel-kamsk-vyatsk-kr-v-bulg-vremya.pdf
Литературная критика и публицистика @ ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ, №3, март, 2012.