Александр Фомин
«Спасите боль души…»
Светлой памяти дорогого Виктора Артуровича Мельма посвящается…
На обороте обложки подаренной им книжицы он написал:
Я отживу своё и сгину,
Но этой участи не струшу.
Стихи писать – как будто вынуть
Ещё дымящуюся душу.
Эти строки стали сорок первым стихотворением в единственном сборнике сорокачетырёхлетнего поэта. Впрочем, этот первый и последний сборник стихотворений Виктора Мельма лучше всего именовать книгой стихов. Книга стихов на сорок пять страничек. Редкость.
«Но ты не подумай, — улыбнулся он, словно предвосхищая такой уместный вопрос. – Вообще-то написано гораздо больше. Много. Даже слишком… Просто сюда я поместил только те свои стихи, под которыми уж точно не стыдно будет подписаться. Никогда». Привожу это признание поэта по старой памяти, а зря: как показал впоследствии собственный литературный опыт, следовало тогда же крепко-накрепко запомнить эту настоящую премудрость, лучше всего – записать. Но, так уж вышло, что записывать мне приходится по памяти, самого Виктора Артуровича уже не расспросишь –год назад, 14 мая, его не стало.
Но вот, в архиве поэта отыскалась «расшифровка» интервью, полная версия записанной беседы с корреспондентом газеты «Калина красная», частично опубликованной в 1998 году после нашумевшего вечера в местном Дворце культуры, когда неожиданно для многих глазовчан, любящих поэзию, из тени высококлассного фрезеровщика и заботливого семьянина вышел поэт милостью Божьей. Ниже я буду часто обращаться к той записи и процитирую почти всё. Также я беру на себя ответственность привести здесь кое-что из последних и неопубликованных при жизни стихотворений поэта.
Корреспондент: Ваши первые стихотворные опыты связаны с первой любовью?
Виктор Артурович: Да, а после перерыва в период депрессии снова стал писать. Но писал в то время очень плохо. Кроме ритма и рифмы в том ничего не было.
К.: В студенческом возрасте Вам просто хотелось выговориться, но когда к Вам пришло понимание, что это поэзия и к ней нужно относиться серьёзно?
В. А.: В конце 80-х, когда у меня появился сборник Пастернака. Первый сборник, который я получил, был 62 года издания.
К.: Произошёл переворот?
В.А.: Конечно. Я понял, что надо писать очень честно и очень точно. Это действительно очень большой труд. Как-то я бывал в Царскосельском лицее и видел рукописи Пушкина. Все строки в них были перечёркнуты. Со всего листа оставалось 3-4 строки. Но я так не могу. Я вынашиваю стихи в себе и пишу их на бумагу почти в завершённом виде.
К.: К вопросу о точности: сегодня это слово мне кажется точным, а завтра – не очень?
В.А.: Мне тоже. Я часто перечитываю свои стихи. Меняю.
К.: Вам не кажется, что порой – это излишняя борьба за точность. Что будто вы доказываете физическую теорему?
В.А.: Нет. Абсолютно точных стихов не бывает. Нет ничего более скучного, чем очень правильные стихи. Их было очень много в советское время. Там не было живого человека. Я стараюсь писать так, чтобы я мог подписаться под каждым своим стихотворением. На самом деле пишется значительно больше, но от того, под чем я подписался, никогда не откажусь.
Из отпущенных ему пятидесяти пяти лет последние десять мы были очень близки. Есть на свете люди и более близко знавшие Виктора Артуровича, но это, как говорится, их дело, я же запомню его таким, каким узнавал его с 1998 года – года нашего знакомства, когда пришёл к обретённому глазовскому мэтру со своими первыми стихами. На то время он жил уже новой для себя, своих близких и всего прежнего окружения жизнью: уволился с постоянной и хорошо оплачиваемой работы на заводе и успешно занялся репетиторством (верю, что те разные по способностям ребята, кого Виктор Артурович «натаскивал» по физике и математике, поступив в соответствующие вузы почти всем «классом», вспоминают своего компетентного, мудрого и терпеливого учителя с благодарностью). Но главным его занятием наконец-то стала поэзия…
Говорят, такой «перестройки» мало кто мог ожидать, что лишь единицы сумели приблизиться к пониманию всей глубины душевной потребности близкого человека. А как же иначе? Подчас душа даже самого родного человека – потёмки. А потёмки страшат.
Ошибался ли Виктор Артурович? Судить не мне. Не нам. Судьба сложилась. Ведь как ни старайся человек «бороться» со своей судьбой, у него ничего не выйдет, потому что борется он отнюдь не с ней самой, а «всего лишь» внутри своей судьбы. И только так, вопреки прочим внушениям. «Душа, как частный случай…» – ведь не без определённого умысла именно этой строчкой назвал Виктор Мельм свою первую, свою «перестроечную» книгу стихов.
И всё же замечательно, что человек, решивший вот так вдруг посвятить всю оставшуюся жизнь поэзии, открылся всем как истинный поэт и не перестал быть живым человеком. Я считаю, что главным показателем этого было то, что с Виктором Артуровичем можно было и нужно было говорить обо всём, что волновало по-настоящему. В общении с ним даже мычание агрессивного «эстетизма» переплавлялось в стоящее слово. Ложь, заумь и словоблудие оставались за гранями разговора при просеивании сквозь непререкаемое сито разума, и те, кто не придерживались этого правила – уходили, и не всегда по собственному желанию. Законы жизни свято почитались в этом доме, и воздух в нём, несмотря на запах табачного дыма, оставался чистым.
Напомню, что нас лихорадило страшно. В пору всеобщего развенчания с ума посходили многие порядочные и добрые наши сограждане. И только сегодня становится ясно, что при всём при том самое важное и страшное осталось неразоблачённым, что всё низвергалось и разрушалось с таким дымом и грохотом лишь для отвода глаз, дабы заслонить от нашего понимания нечто очень важное, что единственно и следовало бы разрушить. Раз и навсегда. Вероятно, этот наш случай, когда «космический» грохот, в целях сокрытия истинных причин, устраивается искусственно, не был таким уж уникальным, как не был и первым в нашей истории. Это понимание приходит, может, уже слишком поздно.
Ну а тогда, некогда закрытый, хорошо обустроенный и обеспеченный Глазов мигом преобразился в рядовой заштатный городок, открытый всевозможным разгульным ветрам. И во вторую квартиру дома № 7 по Комсомольской улице тоже задували ветры перемен, но выветрить из этих стен дух глубокой приверженности к самой обычной справедливости им было не под силу. Видимо поэтому дом Виктора Артуровича стал для многих случайных и не случайных гостей настоящим прибежищем. А ещё и потому, наверное, что здесь безо всякой корысти предлагалось главное – это в любые времена дефицитное сочувствие, не по шаблону задушевный разговор. Гостей было очень много. Когда же Виктор Артурович писал?
Товарищ мой рассказывал, как на рассвете летнего дня, возвращаясь из гостей, проходил по Комсомольской улице и ещё издалека заметил в первом этаже одного из домов распахнутое, зияющее окно. Не сразу сообразил, что это в квартире Мельма. Света не было. Обеспокоенный, подойдя ближе, он увидел самого Виктора Артуровича, склонившегося над листами рукописи, разложенными по подоконнику. Мой товарищ окликнул поэта, и тот, с трудом оторвавшись от раздумий, поздоровался. Так Виктор Артурович работал. А ведь он, помнится, никогда не говорил, что «работает». Иной поэт сразу даст вам понять, что всю прошлую ночь он «работал», или что намеревается «работать», и что «работать» вообще-то, ох, как нелегко. Да ведь и поэтическую науку Виктор Артурович постигал не на скамье филфака, не в мягком кресле под зелёным абажуром, а в армейской, правда, превосходно укомплектованной, библиотеке. Там же и почувствовал вкус к чтению.
По его признанию, целый период жизни Виктор Артурович мог писать либо рано утром, либо поздно вечером. Здесь мне вспоминается профессор Литературного института, воскликнувшая однажды, что хотела бы посмотреть на мужчину, который напишет, наконец, стихотворение «Пока не проснутся дети…». Уверен, что и помимо Виктора Артуровича найдутся ещё у нас мужчины, пишущие стихи урывками между уборкой и стиркой, одеванием, кормлением и собиранием в школу детей. Наверное, поэтому Виктор Артурович так жалел и понимал женщину.
Среди женщин живых и почивших
Не отыщешь похожих во всём,
Только нет никогда не любившей,
Не мечтавшей о милом тайком.
Ей желают семейного лада,
Многи лета, успеха в делах,
А всего-то, наверное, надо,
Чтобы просто любимой была.
Свидетельствую: Виктор Артурович очень любил своих подросших сыновей, обожал их, гордился ими, вспоминал их в любом подходящем разговоре. Суетился, ожидая их в гости. Готовил, стряпал, открывал соленья и варенья своего производства. Просто, но обильно, со вкусом и на загляденье ловко накрывал на стол. И, видимо, уже где-то на рассвете писал такие стихи:
И он стоит в трусишках скудных,
Босой на дремлющей планете,
Такой холодной и безлюдной
Среди тревог и ночи летней.
Он полуспит и шепчет, плача:
«Мне очень холодно и страшно!» –
И плечи щупленькие прячет
Крестом ручонок простоквашных.
А темнота течёт по ночи
Вдоль тельца медленным потоком
И поглотить как будто хочет
Его, как свет погасших окон.
И я встаю к нему с постели –
К слезам, к мурашкам беззащитным –
Чтоб всем теплом, чтоб жизнью всею
Укрыть от ночи ненасытной,
От той беды рассудка выше,
Когда всё выжжет смерч горячий,
И будет некому услышать,
Что на Земле ребёнок плачет.
Как много он дал молодёжи! Как много значил для нас… Нас, молодых глазовских студентов, пописывающих свои первые стишки, очень интересовала загадочная личность Артура Викарта, автора очаровательного стихотворения под названием «Первая любовь», человека со странной фамилией, да и именем тоже. Поговаривали, что, хотя это действительно псевдоним, но и настоящие имя и фамилия поэта так же экзотичны для Глазова – то ли француз, то ли немец… Мы же тогда обожали всё, что «куртуазно», всё со словом «любовь», если за этим не следовали «ужасно пошлые» на наш взгляд слова «Родина», «Россия», «Родина-мать» и тому подобные. И только через несколько лет нам (впрочем, здесь я не берусь говорить за всех своих сверстников) предстояло узнать о том, что Северянин был не только ранним, что автор «Классических роз» уже совершенно не тот же, что и «Громокипящего кубка». Что цена этой метаморфозе – 10 лет молчания. Так же, как и в случае с Георгием Ивановым – 10 лет молчания. 10 лет молчания и «простое человеческое горе» (Александр Блок). Встреча с Артуром Викартом, впрочем, к тому времени давно уже так не называвшемся, состоялась в литературном кафе на задворках Дворца культуры «Россия». Статный, с благородными чертами лица и потрясающим голосом мужчина читал стихотворение «Россия» (опубликовано в «Братине» № 9):
Пусть меня упрекнут, урезонят,
Но я родину начал любить
Лишь тогда, когда с горечью понял,
Что уже невозможно забыть…
А дальше, в перечислении того, что «забыть невозможно», я, неожиданно для себя, расслышал, разчувствовал, разобрал и мне самому незабываемо родные вещи. Я сразу понял: передо мной поэт значительный.
Виктор Артурович: Это произошло где-то года полтора назад. У Толстого есть замечательная фраза, — вообще Толстой чуть ли не любимый мой писатель. – «Жизнь нужна только затем, чтоб она была хорошей». И я понял, что очень много в моей жизни есть такого, что мешает мне жить, и надо от этого уйти. Постараться. Очень много времени уходило на бытовую ненужную жизнь. Та работа, которой я занимался на заводе – фрезеровщик – не приносила мне никакого морального удовлетворения. Года полтора назад просто терпение кончилось, высвободилось время, чтобы сделать в жизни что-нибудь серьёзное… Занимаюсь репетиторством. Я неплохо разбираюсь в физике и математике. В своё время учился в Ленинградском университете, но не окончил, потому что собирался поступать в Литературный институт. Первая попытка была очень успешной, я прошёл по творческому конкурсу но не собирался поступать, скорее для самоутверждения. А второй раз, когда собрался поступать, то уже заканчивал 3 курс ЛГУ. Послал свои работы и был уверен, что пройду, но меня щёлкнули по носу.
Корреспондент: Почему же Вы не пошли в первый раз?
В.А.: Я не был готов. В физике и математике я могу прийти и просто так сдать экзамен, а по литературе и русскому языку я просто никогда этого не делал
К.: Есть люди, которые пишут «тексты». А Вы что пишете? «Тексты»?
В.А.: Стихи. Понимаете, «тексты» – это туман. Стихи всё-таки какое-то внутреннее восприятие, что-то внутри происходит.
К.: Теперь, когда вы решили уйти с работы и заниматься только стихами не думаете Вы, что превратитесь в зануду от поэзии?
В.А.: Единственное в чём я уверен: я пишу достаточно самобытно. Речь идёт не о том, что я пишу лучше или хуже других, хотя комплекс гениальности присущ всем поэтам. Жизнь нужна только затем, чтобы она была хорошей. Эта толстовская фраза вечна. Главное, чтобы ты был удовлетворён собственной жизнью.
Ещё один глазовский поэт, замечательный поэт Никита (Наиль) Шагимарданов жил так, что долгожительство исключалось. В следующей характеристике, данной Шагимарданову Мельмом, содержится и поэтическое кредо Виктора Артуровича.
В компании друзей и прочих
Не торопился выйти в круг.
В стихах он излагал короче,
Чем говорившие вокруг.
Со всех сторон усыпан пеплом,
Дремал под гомон чепухи.
Он был пятном. Но самым светлым.
И чистым, как его стихи.
К нему прислушивались мало:
Одет в обноски, жизнь проста.
И лишь когда его не стало,
Всё стало на свои места.
В другой редакции третья строка снизу звучит так: «Слова просты, и жизнь проста…».
Их двоих, неприкаянного «очарованного» странника Шагимарданова и крепко стоящего на земле, хозяйственного, истово ответственного Мельма, объединяло одно. Сказать, что это была любовь к поэзии или некое чувство поэтического призвания будет неправильно. Не совсем точно. На почве любви к поэзии или некоего чувства поэтического призвания порой объединяются люди разные настолько, что в ужасе разбегаются «чуть протрезвев». По моему мнению, двух выдающихся глазовских поэтов роднило отношение к слову. И – серьёзное отношение к жизни. Осознание и принятие её внутреннего трагизма. И пускай со стороны кому-то покажется, что со своими собственными жизнями они обошлись безрассудно. Это не так, не так.
Вызывает ли серьёзное отношение к слову серьёзное отношение к жизни или наоборот – не скажу. Но, как правило, в характерах людей наряду с серьёзным отношением к слову наличествует и серьёзное отношение к самой жизни. Жизненный поступок Виктора Мельма я расцениваю так: жертвование поэтической славой ради простой человеческой порядочности.
Виктор Артурович: Для меня главное – моя собственная творческая самооценка, а не мнение других людей. Тут очень тонкая грань: как только ты начинаешь писать не для себя, а для других людей, ты начинаешь их учить, как надо жить… А потеря искренности приводит к абсолютной фальши. Я уж буду лучше писать для себя в стол. Я очень боюсь, что могу начать писать для публикаций и выступлений.
Корреспондент: Какие бы советы Вы дали начинающему поэту?
В.А.: Как можно меньше врать. Большинство стихов, что пишут многие мальчики и девушки рассчитаны на то, что их кто-то прочтёт. И эти стихи грешат лукавством. Человек хочет казаться лучше, чем он есть на самом деле. Но признаться самому себе в том, что «я вру» – это очень трудно.
Это правда, современные поэты – молодые и не очень – хотят казаться лучше, чем они есть на самом деле. Посыл благовиден: быть поэтом – значит, быть лучше… Вот только «лучше» – это как? А лучше почему-то – это и матершиннее и благозвучнее, и циничнее и великодушнее, и пошлее и целомудреннее, мудрёнее и наивнее, атеистичнее – фанатичнее, сложнее, проще – как угодно, лишь бы со знаком «лучше». Получается почти как в том анекдоте:
– Писатель лучше, чем читатель.
– Чем лучше?!
– Чем читатель.
Красивость, позёрство и враньё. Поэт-артист. Поэт-актёр. Низведение освящённой временем должности русского поэта до актёрской (да простят меня очень немногие актёры) катастрофично для русской поэзии. Но само по себе это, возможно, только полбеды. Хуже другое. Сегодня у широкого зрителя хотя бы нет сомнений в том, что актёр по-прежнему играет для него. А вот широкому читателю кажется, что современные и, подчёркиваю, широкоизвестные поэты пишут исключительно «друг для дружки», тем паче, что целая армия «производителей» качественно идентична армии «потребителей» таких «медико-эстетических услуг». Поэтому неудивительно, что на месте пророка в нашем нынешнем мире прочно восседает добросовестный актёр и – серьёзно играет роль. И отношение зрителя к нему так же серьёзно. И уж коли безответственный поэт творит играючи, легко обманывая и обманываясь, то и читатель не склонен принимать его всерьёз. И ладно бы, не дай Бог, снова руки выкручивали поэту и просто писателю, а то ведь нет, слава Богу, не выкручивают пока.
В 1932-м году, означившем начало трагического конца, юному Павлу Васильеву вдруг так поверилось, «что сердце, падкое к изменам, не хочет больше изменять…», что уже «не может больше изменять…». До сей поры толком не прочитанный великий поэт явил нам пример веры в непорочность поэзии, как поэзии самой жизни. А ещё Васильев призывал нас «считать успехи не по ранам – по вёснам, небу и цветам…». И сегодня мы так же далеки от идеала. Поэзию Виктора Мельма не назовёшь цветником жизни, но никто не смеет упрекнуть поэта в измене ей. На мой взгляд, поэзия Виктора Мельма – поэзия верности жизни.
Ох, как прозревает и признаётся в том один наш современник: «Это желание славы диктует строку за строкой…». Показательно, что эпиграфом к своему стихотворению молодой ещё поэт с представляется уже непонарошку истерзанной душой берёт «Когда строку диктует чувство…» Пастернака.
Духовно-нравственными ориентирами в поэзии для Виктора Артуровича были Александр Блок и потом, значительно позднее, Борис Пастернак. Пастернак стал для него и мастером точности. А вот образцом искренности и человечности с самого начала и, пожалуй, всегда служил Сергей Есенин (я узнал об этом из очень откровенной беседы с В.А.).
Корреспондент: Если бы у Вас была волшебная палочка, какие бы три желания Вы загадали?
Виктор Артурович: Меня в этом мире устраивает почти всё, кроме одного. В нём действительно много несправедливости. Я не знаю, как это исправить. Но, может быть, высшей мерой считается то, что не вмешиваться и пытаться вмешиваться? Но убедить себя в этом я не могу.
К.: Это первое желание…
В.А.: А других нет. Невозможно быть абсолютно счастливым и абсолютно несчастным. Только в сочетании одного с другим можно познать мир. Искать виновных бессмысленно… Хотя не люблю людей, которые совершают сознательные подлости.
К.: На ваш взгляд, какое главное испытание в жизни?
В.А.: Испытание смертью. Только осознав, что такое смерть, человек по-настоящему может начать жить. Только тогда человек перестаёт врать.
К.: Ваше ненаписанное стихотворение?
В.А.: У меня нет цели написать идеальное стихотворение. Ведь оно будет чрезвычайно скучным.
Не баловень, не иждевенец,
Но жизнь – словно зыбкая гать.
Что ты от рождения немец
До времени не сознавать.
Быть преданным и благодарным,
Гордиться Отчизной, меж тем,
Однажды в вагоне товарном
Средь ночи проснуться никем.
А утром – цепочка конвоя,
Года превратившая в тлен…
Как в тёмном и узком забое
Идти, не вставая с колен.
Корреспондент: О чем Вы сожалеете?
Виктор Артурович: Я очень сожалею, что родился в Советском Союзе. Я значительно большего мог достичь в другом месте. Я рос, свято веря в советские идеалы, которые оказались не идеалами. Самое большое зло – это фальшь. Я сожалею, что нет Бога. Но Христос мне симпатичен именно по той причине, что он дал миру законы. А Бог? Даже глядя на жизнь, очень трудно поверить, что Он есть. Слишком много несправедливости.
К.: Ваше кредо?
В.А.: Все люди братья. Мы живём в один отрезок времени. Других людей рядом не будет. И мы не знаем, кто и что после нас ещё будет. Мы близки, покуда мы ещё живы.
Десять лет минуло со времени этого интервью и вот… На больничной тумбочке обрамленный диплом и бархатная коробочка со значком лауреата большого поэтического конкурса, и ещё – образ Спаса. Икон было больше, на них Никола и Богородица, и глазовский святой, но медперсонал потребовал оставить одну. В палате тихо, светло и торжественно. Сегодня к больному приходил священник. Накануне своего ухода Виктор Артурович принимает православную веру. Крещение приходится на день именин священномученика Виктора (Островидова), епископа Глазовского.
Но я убеждён, что и всю свою жизнь Виктор Артурович был подлинно верующим человеком. Вчитаемся внимательно в строки стихотворения, один стих которого послужил названием книги (опубликовано в «Братине» № 9):
О, не спасайте душу!
Спасите боль души…
Разве это восклицает не истинный, не искренний поэт? Разве не за други своя словно вынимает он душу свою, и «дымится» его душа…
Я верю, что душа раба Божия Виктора утешилась и спаслась. Вероятно, в этой, воспетой поэтом, душевной боли и лежит путь ко спасению.
И пускай запомнится он нам именно таким: доброжелательным, мужественным и красивым русским поэтом. Человеком, умеющим сочувствовать и жалеть даже то, чего, как всякий смертный, должен бы чураться и сторониться. Пускай это будет пронизывающий ветер, что «мечется по улицам, сродни беде, которой не помочь», или мрачная ночь, которая «нищенски сутулится, прильнув к окну, испуганная», или кошмарное одиночество, когда оно «глаза в глаза мне смотрит укоризненно, ревнуя даже к лампе на столе» (стихотворение «Одиночество» опубликовано в «Братине» № 9).
Крепкой жизненной опорой Виктору Артуровичу была любовь – великая любовь, порождающая светлую надежду.
Я бы смог продержаться, наверное,
Если б не было вовсе тебя.
Познавал бы пространство трёхмерное,
Не ликуя, но и не скорбя.
Мог бы жить, несмотря на замшелые,
Омертвевшие чувства и честь.
Но ты есть. Ничего не поделаешь…
Слава Богу, ты всё-таки есть.
Время покажет, но мне видится, что лучшим стихам Виктора Мельма суждено занять своё достойное место в сокровищнице русской поэзии, а что касается его единственной книги стихотворений, то она уже, без сомнения, вписана в поэтическую летопись нашего времени.
30 апреля 2009 года