Александр Беззубцев-Кондаков
(С.Петербург)
ЧЕЛОВЕКО-МАШИННАЯ МЕТАФОРА СОЦРЕАЛИЗМА
Роман «Большой конвейер» Я.Ильина и его эпоха
Русский философ Владимир Эрн в 1914 г., после начала Первой мировой войны, высказал идею
о «глубочайшей философичности орудий Круппа»[1]. Эрн доказывал, что военная мощь современной
Германии имеет философское происхождение, поскольку феноменолизм Канта породил немецкий
милитаризм, а немецкий милитаризм в свою очередь создал «пушечного короля» Круппа, в чьих орудиях
«глубинное самоопределение немецкой нации находит…крайнее и наиболее грозное выражение»[2].
Советская индустрия и советский милитаризм («оборонка») были не менее философичны, в них также
нетрудно увидеть «глубинное самоопределение» советского народа, и поэтому вполне обоснованными
кажутся слова главного героя известного в свое время романа Якова Ильина «Большой конвейер»:
«…техники вне политики не бывает»[3]. В СССР технике придавался идеологический смысл,
в ней находила концентрированное выражение идеология марксизма и в «атмосфере пылкого
промышленного утопизма машина стала господствующим культурным символом советского
общества»[4]. Этот технократический утопизм предвосхитил Максимилиан Волошин в
стихотворении 1911 года:
…Я гений чисел. Я счетчик. Я глава.
Мне важны формулы, а не слова.
Я всюду и нигде. Но кликни – здесь я!
В сердцах машин клокочет злоба бесья[5].
Русская литература X1X- XX веков, периода развития капитализма в России, часто обращалась к теме
подчинения человека машине, торжества безжалостной техники. Хрестоматийный пример обращения
к этой теме – стихотворение Н.Некрасова «Плач детей»:
Бесполезно плакать и молиться –
Колесо не слышит, не щадит:
Хоть умри – проклятое вертится,
Хоть умри – гудит – гудит – гудит![6]
В стихотворении А.Блока фабрика обладает тотальной и мистической властью над людьми:
«…Недвижный кто-то, черный кто-то людей считает в тишине»[7]. Советская литература изобразила
совершенно новую модель взаимоотношений человека и техники. Раб и хозяин поменялись в ней местами.
В каноническом произведении соцреализма, романе М.Горького «Мать» машина (в которой, по М.Волошину,
заключена «злоба бесья») в условиях капиталистического производства безжалостно эксплуатирует человека,
фабрика выкидывает «людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак», «машины высосали из
мускулов людей столько силы, сколько им было нужно»[8]. Социалистическая революция порождает миф
окончательного торжества человека над техникой, которая до этого угнетала, «высасывала из мускулов» силы.
Управляющий соляным рудником Олейников из рассказа Михаила Слонимского «Машина Эмери» излагает
свою теорию общественного прогресса, в основе которой лежат взаимоотношения человека и машины – если
в «буржуазном рае» рабочий отождествлен с машиной, то при социализме «машина заменила человека везде,
во всех работах…новая культура выросла не на человеческой крови, а на масляном поте машин…Человек
изобрел целый ряд новых, замечательных машин. Он управляет погодой, климатом, он превратил пустыни
и тундры в плодоноснейшие области»[9].
В романе Я.Ильина «Большой конвейер», посвященном строительству Сталинградского тракторного завода,
описывается драматичный процесс борьбы человека и машины, причем парадоксальность созданной
Ильиным картины взаимоотношений человека и машины заключается в том, что автор заворожен величием
техники и как будто не может до конца поверить в ее подчиненность человеку. В «Большом конвейере» техника
уже не враждебна человеку, она – не вампир, изображенный Горьким, но все-таки до полного контроля
человека над машиной еще очень далеко. Герой «Большого конвейера» инженер Бобровников, оказавшись
на практике в Америке, признается, что он «относился ко всему тому, что накоплено буржуазией в технике,
в экономике, в быту, как к нашей и даже как к своей будущей собственности»[10]. То есть он смотрит на
буржуазную технику взглядом экспроприатора, взглядом завоевателя. Этот взгляд он называет «деловым
подходом к действительности»[11].
Сталинградский тракторный завод был заложен 12 июля 1926 г. среди голой степи севернее Сталинграда,
причем решено было строить здесь современный завод массово-поточного производства, в основу проекта
которого положен опыт США[12] (Отметим, что дипломатические отношения между СССР и США будут
установлены только в 1933 г., хотя американские специалисты оказывали Советскому Союзу значительную
помощь, а Х.Купер за участие в строительстве Днепрогэса получил орден Ленина) . Известный советский
журналист, член ЦК ВЛКСМ Яков Наумович Ильин был не только свидетелем, но и активным участником
строительства Сталинградского тракторного. Он редактировал заводскую газету, выпускал производственные
«листовки-молнии», организовывал заводские конференции, писал о тракторном материалы для «Правды».
В «Большом конвейере» Ильин подробно, порой с излишней, утомляющей читателя дотошностью описывает
технологию производства, демонстрируя прекрасное знание работы завода. Подход к материалу у Ильина
журналистский, но не литературный, и текст романа напоминает сведенные воедино производственные
репортажи, местами дополненные литературным лиризмом… Автор фанатично влюблен в это машинное
производство. Как вспоминал Б.Галин, Ильин уверял, что «завод музыкален» и «нужно только уметь
различать разные мелодии голоса. Они по-своему звучат утром, в полдень, в часы вечерние»[13].
Яков Ильин был не единственным, кто сумел услышать музыку фабрик и заводов, многие его современники
задумывались о промышленном шуме как о произведении искусства. «В Советской России, — пишет
А.Дмитриев в статье «Шум – музыка богов»,- музыка металла и станков получила широкое применение
в театрализованных агитпредставлениях Пролеткульта, в которых актеры яростно били огромными молотами
в стальные листы, имитируя тяжелую поступь победившего пролетариата, гибель старого мира и наступление
новой эры коммунизма. В 1922 году в Баку состоялось знаменитое представление “Симфонии Гудков”
композитора Реварсавра (Революционный Арсений Авраамов), который дирижировал сиренами фабрик
и входящих в порт судов. Не только полузабытые композиторы, такие, как А. Мосолов (пьеса “Завод”)
и В. Дешевов (опера “Лед и Сталь”), но и такие корифеи, как А. Прокофьев (балет “Стальной скок”)
и Д. Шостакович (Балет “Болт”), вводили в партитуры партии железного листа, паровозных гудков и
щелканье приводных ремней. Однако с 30-х годов эксперименты со звуком оказались на обочине
культурного процесса, и лишь в конце 70-х на Западе с появлением индустриальной музыки и таких
исполнителей, как Бойд Райс или Throbbing Cristle, появилось новое поколение любителей
бескомпромиссного грохота и создания из хаоса звуковых отходов новых художественных структур»[14].
Любопытно поразмышлять о том, что, может быть, заводской грохот и есть та самая музыка Революции,
которую Александр Блок к ужасу эстетствующего поколения «серебряного века» призывал слушать
«всем телом, всем сердцем, всем сознанием»[15]. Революция заговорила сперва языком выстрелов
и взрывов, зазвучала свистом пуль и стонами раненых, а затем запела заводскими гудками и загрохотала
железной поступью индустриальных маршей. Сейчас мы столь же хорошо представляем себе зрительную,
цветовую сторону революции, сколь плохо знаем ее звуковую ипостась, но ведь мало знать, как выглядела
революция, нужно еще изучить, как она звучала. Шумовая пролетарская культура ждет своего исследователя.
Николай Клюев в стихотворении, посвященном пролеткультовскому поэту Владимиру Кириллову,
противопоставляет поэтов «ржаных, толоконных» поэтам «чугунным, бетонным» и проводит жесткую грань
между традиционалистами с крестьянским сознанием, укорененными в национальной культуре, и новым
поколением пролетарских поэтов-урбанистов, воспевающих технику:
Ваши песни – стоны молота,
В них созвучья – шлак и олово, —
Жизни дерево надколото,
Не плоды на нем, а головы[16].
Герои «Большого конвейера» изображены Ильиным порой схематично и становятся неотличимы друг от друга.
Как муравьи, они мелькают перед читателем и путаются. Введя новый персонаж в повествование, Ильин
неожиданно забывает про него надолго или даже навсегда. Уже по прошествии времени автор, словно
спохватившись, вспоминает о ком-то из героев романа, потерянном на первых же страницах, и неловко
пытается доказать необходимость этой фигуры в развитии сюжета, который уж давно пошел совсем по иному
руслу в обход этой отдельной судьбы. Человек слаб, случаен, незначителен, а завод – могуч, вечен,
величественен. Ценность жизни отдельного человека определяется его вкладом в великое дело стройки завода.
Отдельные персонажи наделены яркими, запоминающимися характерами (Газган, директор Игнатов,
Алексей Митрохин), но большинство действующих лиц «Большого конвейера» лишены индивидуальных черт,
они вправду словно бы плывущие по конвейеру однотипные механизмы.
Сюжет «Большого конвейера» увяз в «муравейнике» случайных и неслучайных героев. Невольно создается
впечатление, что человек получил свободу от тоталитаризма машины, но не знает, как этой свободой
распорядиться… Герои много философствуют, но их размышления, как правило, довольно прямолинейны,
как бы запрограммированы, целиком определяются жизненным опытом и той социальной средой, в которой
они находятся, философия отдельного человека абсолютно классово детерминирована. Ранняя смерть
(он ушел из жизни в двадцать семь лет) не позволила Якову Ильину завершить «Большой конвейер», этим в
значительной степени оправдываются недостатки романа, однако, на наш взгляд, схематизм в изображении
героев «Большого конвейера» объясняется вовсе не тем, что автор не успел вдохнуть жизнь в их образы, а общей
концепцией произведения, словом, то, что современному читателю представляется недостатком, для Якова
Ильина таковым отнюдь не являлось. Как вспоминала Мариэтта Шагинян, «мы, писатели, увлеклись в ту пору
вещами и техникой, машиной, проектами, даже названиями инструментов. Весь этот мир был для нас нов»[17].
Действительно, литература бессчетное число раз описывала гамму человеческих чувств, говорила о душевных
терзаниях, раскаянье, тоске, и все это в конце концов перестало казаться новым и увлекательным, и, может быть,
интереснее услышать и описать «музыку» фабрик и заводов, обратиться к жизни машин – «героем нашего времени»
стала техника. Немецкие художники-дадаисты в 1920 году сформулировали лозунг: «Искусство умерло. Да
здравствует новое машинное искусство Татлина!»[18]. В 1920-30-е гг. был невозможен спор «физиков» и
«лириков», ставший характерной чертой Оттепели, поскольку казалось, что техническая, инженерная мысль
способна на лиризм, открывает широкий простор фантазии и творческой самореализации, и именно поэтому
в литературе возникает такое увлечение «вещами и техникой». На наш взгляд, совершенно правильная мысль
была высказана в двухтомных «Очерках истории русской советской литературы» о том, что «авторы и
«Гидроцентрали», и «Большого конвейера», и «Время, вперед!», захваченные исключительными темпами,
гигантскими масштабами развернувшихся во всей стране строек…менее напряженно вглядывались в человека,
творца всех этих чудес на земле…»[19] Произведение, воспевающее могущество техники, не может быть
достаточно пристальным к внутренней жизни героя, к движениям его души и сердечным тревогам. Николай
Бердяев, которому было свойственно апокалиптическое переживание проблемы взаимоотношения человека
и машины, отмечал, что «единственной сильной верой современного цивилизованного человека остается вера
в технику…Техника есть последняя любовь человека, и он готов изменить свой образ под влиянием предмета
своей любви»[20]. О том же размышлял и Максимилиан Волошин: «Они [машины] повинуются нам как рабы […]
Но проходит время, и мы вдруг начинаем сознавать, что совсем они не рабы, а что мы безвозвратно продали
им в рабство свою вольную душу»[21]. О самом себе попавший в рабство человек начинает мыслить, прибегая
к машинным метафорам – как Олейников из «Машины Эмери» М.Слонимского: «…хорошо бы механизировать
в человеке все, кроме мысли: все чувства, ощущения, желания, — так, чтобы машина не только работала за
человека, но и радовалась и страдала бы за него»[22]. Но если произойдет то, о чем думает Олейников, то это
будет означать, что человек и машина поменялись местами, ведь в ХХ веке наступила компьютерная эпоха,
возник искусственный интеллект, машина научилась «думать», а значит у человека исчезло то единственное
преимущество, которое хотел оставить ему Олейников. И потом, чувствующая машина является ли вообще
машиной, не становится ли она уже живым существом, лабораторным гомункулом?.. Похоже, в рассказе
«Машина Эмери» Михаил Слонимский предвосхищает такую научную сенсацию XX века как клонирование.
В романе П.Вигдоровича «Онегострой», посвященном строительству гидроэлектростанции, описан тот
восторг, с которым работавшие на стройке люди наблюдали за только что полученным экскаватором:
«…стояли поблизости и любовались, обменивались впечатлениями, пытаясь оформить эти впечатления,
сравнивая его с живым существом. Зойкина заявила, что больше всего он напоминает «помесь свиньи со
слоном»…»[23]. А работающий на этом экскаваторе Сергей Егоров «гордился своей машиной и шутил,
что экскаватор и есть его настоящая жена, а Настя только для виду, дети же, хотя и родились от Насти,
но похожи на экскаватор – также любят в земле рыться и камни щвырять»[24]. Машина может быть
сравнена не только с животным (с помесью слона и свиньи), но и очеловечена. Человек и машина образуют
настоящую семью. Машина – не только родственное, симпатичное существо, но и, возможно, жена.
За чтением романа «Большой конвейер» постоянно думаешь о том, что Яков Ильин неосознанно подводит
читателя к мистическому открытию: не только человек пытается понять технику и найти с ней общий язык,
но и техника пытается осмыслить человека, ищет способ общения с ним. Яков Ильин, материалист и
безбожник, не решился бы на подобное признание, которое показалось бы ему сентиментальной чушью.
Тема схожести человека с механизмом отчетливо возникает на носящих ярчайший отпечаток сервильности
страницах «Большого конвейера», которые посвящены речи И.В.Сталина. Описывая выступление вождя,
Ильин останавливает внимание на слушателях, на Баркове, Панченко, Игнатове, отмечая, какое воздействие
оказывают на них его слова. Подобно искусному костоправу, вождь вправляет вывихнутые суставы, его
прикосновения болезненны, но они врачуют. Автор показывает, как меняются люди, как они начинают
анализировать давние и недавние свои поступки, терзаются муками совести, в течение кратких мгновений
пересматривают казавшиеся стойкими взгляды и убеждения. «Барков краснел так, словно Сталин…говорил
о нем и перед всеми его отчитывал»[25]. Слушатели переживают состояние катарсиса. Очищение приходит
через осознание собственных ошибок, недальновидности, затем через раскаяние и муку совести и
завершается всплеском энтузиазма. Игнатов думает, слушая Сталина: «Да, да, я не вник глубоко в дело,
не знал толком ни техники поточного производства, ни экономики его…»[26] До выступления Сталина
Игнатов, тяжело переживая свою неудачу на тракторном заводе, был растерян, сторонился знакомых и ожидал
упреков в свой адрес, а после сталинской речи он вдруг начинает просить, чтобы ему вновь было доверено
ответственное дело. Нет такого вопроса, на который Сталин не дал бы ответа, нет сомнения, которое он не
сумел бы разрешить – он обращался ко всем и к каждому в отдельности, учитывая индивидуальный опыт
каждого и совокупный опыт всего коллектива. «Сталин видел и не мог не видеть, что аудитория, весь зал,
все сидящие в нем люди захвачены ходом его мыслей, и он понимал, что все, что он говорит, проникает в
самые глубины сознания»[27]. Дух сервилизма, раболепного отношению к партии и ее вождю делает
«Большой конвейер» документом эпохи сталинизма. Как справедливо отмечает американская славистка
Катерина Кларк, в советском обществе «индивидуум воспринимается как часть целого механизма,
а отношения между ним и обществом рассматриваются как механические и подлежащие регулировке»[28].
В «Большом конвейере» после сталинской речи «людям казалось, что их раскрыли, очистили, дали новый
запас крови, мозга, энергии, бодрости и пустили их в ход»[29]. Этот процесс преображения описан Ильиным
в чрезвычайно примечательных выражениях — «открыли», «очистили» и т.д. Очищение напоминает некую
операцию, проделанную над разладившимся механизмом, который был «открыт», то есть разобран на
отдельные детали, затем изучен изнутри, «очищен» и исправлен, собран вновь и пущен в ход. Кроме того,
каждому человеку был дан новый «запас крови, мозга», то есть имплантировано нечто, меняющее человека
коренным образом, имплантированы «мозг» и «кровь», сознание, память: в биологического робота вложена
новая программа поведения. Так Игнатов был «открыт», изучен, обнаружено в нем было чувство стыда
за проваленный пуск завода, — чувство это молниеносно удалили, вложив на освободившееся место
необходимую деталь, которая позволила устремиться к новым свершениям. Человеко-машинные метафоры,
занявшие весьма прочное место в официальной идеологии и советском общественном сознании, опирались
на базис советской физиологической науки, которая, по замечанию В.А.Геровича, в своем развитии
«устойчиво продвигалась от одной человеко-машинной метафоры к другой»[30].
Официально канонизированная теория условных рефлексов И.П.Павлова, с философской точки зрения, была
возвратом к мировоззрению механициста Жюльена Офре де Ламетри, утверждавшего, что «человеческое
тело – это заводящая сама себя машина, живое олицетворение беспрерывного движения» и «все зависит
от того, как заведена наша машина»[31]. Павловская теория согласовывалась как с процессом автоматизации
советской промышленности, так и с утверждением человеко-машинных метафор в общественном сознании,
теория И.П.Павлова о человеке как о сложной биологической машине обосновывала и легитимизировала
представление о человеке как контролируемом, управляемом механизме, который являет собой часть целого
большого государственного механизма. Власть, в изображении Ильина, опирается на послушных ей,
управляемых человекообразных андроидов.
Торжество технократии советской цивилизации 1920-х гг. проявилось также в распространении евгенических
идей, которые обрели поддержку среди влиятельных большевистских деятелей – таких как нарком
здравоохранения Н.Семашко и нарком просвещения А.Луначарский. Многим ученым и политикам казалось,
что евгеника сможет сделать наследственность полностью управляемой, выведет новую человеческую
генерацию – «гомо советикус». Генетик А.Серебровский в 1929 г. выступил с предложением внедрить
«социалистическую евгенику» или антропотехнику, суть которой состояла в том, чтобы искусственно
осеменять женщин спермой талантливых мужчин[32]. Предпринимались попытки изобрести технику
сотворения нового человека – конструирования модернизированной модели биологической машины.
Новый общественный порядок в России установился в 1917 году в результате политического переворота
(революции), приведшего большевиков к власти. Однако установления нового общественного порядка
отнюдь не означало возникновения «нового мировоззрения» российского общества, и одну из своих
первоочередных задач большевики видели в том, чтобы произвести в стране «культурную революцию»,
осуществить трансформацию человеческого сознания и психики. Уже через несколько месяцев после
прихода большевиков к власти А.М.Коллонтай говорила о необходимости воспитания «нового человека»:
«Новый человек, с новыми чувствами, привычками, навыками, с крепким сознанием ответственности
перед коллективом и с здоровым чувством солидарности может воспитаться только в новой школе,
в социалистических детских колониях, яслях и детских садах»[33]. Первый секретарь ЦККП(б) Украины
Л.М.Каганович видел суть «культурной революции» в том, что «пролетариат должен переделать
человека, должен переделать самого себя, должен создать нового человека – члена социалистического
общества»[34]. «Новый человек» объявлялся конечной целью советской «культурной революции».
В новых, экстремальных условиях промышленная техника порой отказывается работать или работает
не так, как ожидается, и подобным же образом человек в изменившихся социальных условиях живет иногда
совершенно не по тем программам, которые разрабатывались конструкторами нового быта. Газган, идя по
улицам поселка, видит изумляющие его картины – спящих прямо на улице людей, музыканта со скрипкой,
поющую похабные частушки молодежь, женщину, которая мылась совершенно голая на виду у прохожих.
«Вся жизнь выходила наружу. От этой обнаженности и потрясающей неприхотливости Газгану стало не по
себе»[35]. Словом, вся окружающая действительность слишком мало напоминает картину создания нового
быта, общества эпохи «культурничества», напротив, здесь обнажена изнанка жизни, ее самые низменные,
«отсталые» стороны. Этот человеческий материал, казалось, был совершенно негоден для новой жизни.
Директору завода Игнатову приходилось неоднократно слышать «рассказы о безобразиях, о хулиганстве,
о пьяных потасовках, картежной игре в бараках, о насилиях и проституции»[36].
Тема вредительства является одной из сквозных тем романа «Большой конвейер». Яков Ильин постоянно
дает читателю понять, что «внутренний враг» находится где-то рядом, что необходимо сомневаться во всех
и каждом, пытаясь распознать «вредителя». Ряд инженеров завода высказывают недовольство тем, что, по
их мнению, русских инженеров оттеснили американцы, пользующиеся незаслуженно высоким доверием у
руководства. Секретарь партколлектива Маркус, узнав о таких настроениях на заводе, решает, что «все это
сильно смахивало на раскрытие крупного и важного заговора»[37]. Высказанное недовольство – это уже
повод для того, чтобы задуматься о заговоре и о «внутреннем враге». Прораб механосборочного цеха написал
донос, где сообщал, что один из руководящих инженеров строительства Кост «собрал недавно у себя на
квартире десять русских инженеров. Разговор шел главным образом о том, что русских инженеров «оттирают
от руководства»»[38]. Директор завода Игнатов, как и Маркус, связывает эти возникшие на предприятия
настроения с тем, что «в разных концах страны пытались объединиться и поднимали голову люди старых
убеждений, вредящие тому большому делу, которое сейчас занимало страну»[39]. Игнатов приходит к
заключению, что «планы Коста были шире, нежели борьба против американских методов работы»[40].
И, хотя в тексте нет разъяснения, насколько «шире» были планы, становится ясно, что недовольству Коста
американцами придается политический контекст. Директор решает «вытравить антиамериканские…настроения
у той части молодых инженеров, к которой подлаживался…Кост»[41]. Однако «вытравить» недоверие к
американцам Игнатову не удается, поскольку не один Кост, но и многие другие инженеры говорят директору
на совещании, что «приказания американцев неисполнимы, американцы не могут ориентироваться в наших
условиях»[42]. Получается, что «вредительские» настроения разделает добрая половина русских инженеров
тракторного завода. Со случаями вредительства сталкиваются все руководители производств, описанные
в «Большом конвейере». Так директор одного из южных металлургических заводов Панченко, слушая
выступление Сталина, тревожно размышляет о том, почему он вовремя не выявил «вредителей» на своем
заводе, в числе которых оказался даже главный инженер: «Он долго не верил в их виновность, пока они сами
не сознались…»[43] Примечательно, что позднее именно американские специалисты будут обвиняться в том,
что они умышленно тормозили строительство Тракторного завода – как утверждал в 1950-х гг. советский
исследователь: «В истории строительства Сталинградского тракторного завода нельзя не отметить позорную
роль американской буржуазии. По ее заданию американские консультанты внесли в проект завода ряд
вредительских «поправок»»[44]. Но Яков Ильин ничего не знал об этой «позорной роли», и его симпатии
были на стороне тех героев «Большого конвейера», которые являются сторонниками привлечения
американского опыта, «фордизма» и «тэйлоризма». Пройдет совсем немного времени, и симпатии к американским
технологиям станут оцениваться как проявление «космополитизма» и «преклонения перед Западом» — автор
«Большого конвейера» не дожил до этой поры.
Американский инженер Стевенсон, наблюдая, как самоотверженно и исступленно трудятся русские рабочие
и инженеры, говорит своим советским коллегам: «…рост производства в мае не мог не быть временным.
Рост производства зависел не от рассчитанной мощности машин, а от искусственно вызванного подъема
человеческой энергии. Такая энергия…тем быстрее истощается, чем сильнее напряжение»[45]. Выпустив
пятитысячный трактор, завод внезапно стал сбавлять обороты, месячный план сорвался, «на заводе не
прекращались прорывы, брак и аварии»[46]. Директор Барков, подобно его предшественнику Игнатову,
уставший, с измотанными нервами, осознав свою неудачу, подает заявление об уходе. Хотя советские инженеры
и обвинили американца Стевенсона в узости кругозора, развитие событий на заводе доказало его правоту –
«искусственно вызванный подъем» непременно сменяется спадом, кризисом, вслед за штурмовщиной и
работой на износ наступает время бессилия. По мнению Стевенсона, Советский Союз – это «злостный
растратчик людского времени и материала»[47], здесь невысоко ценятся людские силы и время. Американского
инженера удивляет, что в СССР «каждый квалифицированный рабочий мечтает стать изобретателем» и что
«повсюду висят плакаты, призывающие к изобретениям»[48]. Он не может взять в толк, зачем делать из
изобретательства культ, зачем экспериментировать там, где давно уже все придумано, ведь разумнее учесть
чужой опыт и идти дальше, чем тратить силы на изобретение известного. По замечанию Сюзанне Шаттенберг,
«характерным признаком действий молодых советских инженеров стал способ проб и ошибок на месте […]
Честь инженера основывалась не на бесперебойной, слаженной эксплуатации, а на том, что им удавалось даже
при неблагоприятных и враждебных обстоятельствах обеспечить производство. Следовательно, они видели себя
ликвидаторами кризисов и художниками-импровизаторами»[49]. Отметим эту удачную формулировку
С.Шаттенберг – «ликвидаторы кризиса» — подобное представление о собственной деятельности было
чрезвычайно типично для большевиков, которые и свой приход к политической власти воспринимали как
«ликвидацию кризиса», и внутрипартийные «чистки», репрессии были для них также «ликвидациями кризисов».
То есть история большевизма это как бы единонаправленная и поступательная ликвидация возникающих кризисов.
Есть все основания быть уверенным в том, что изложенные Яковом Ильиным мысли американца – отнюдь не
плод фантазии автора «Большого конвейера», а точка зрения, действительно имевшая распространение среди
работавших на советских стройках иностранных специалистов. Например, видный советский инженер
Н.А.Филимонов в своих мемуарах описал разговор с американским инженером Пулсом, который работал
на Днепрострое. Пулс говорил ему: «…русские – хорошие инженеры, хорошие специалисты. Только у них есть
очень крупный недостаток – они постоянно ищут что-то новое, тратят на это много времени, волнуются, хотя
есть уже апробированные практикой и надежные решения»[50]. Слова Стевенсона из «Большого конвейера»
перекликаются с теми суждениями по поводу советской индустрии, которые высказывает путешествующий
по СССР немецкий писатель в «Гидроцентрали» Мариэтты Шагинян: «Я видель много-много мест, много-много
людей. Но я мало видель уважения к человеку […] Много хозяин – нет хозяин. Один бедный работник работает,
— у него восемь, девять, десять командир: инженер командир, директор командир, рабочий комитет командир,
рабочий инспекция командир…»[51]
От каждого человека требуется не только трудиться на пределе возможностей, но и верить в то, что невозможное
возможно. Усомнившийся объявляется паникером и признается политически неблагонадежным. Когда на
собрании инженерно-технической секции Саламатин говорит, что одиннадцатитысячный трактор скорее всего
не будет выпущен к Международному юношескому дню (как призывал лозунг), его подвергают обструкции и
исключают из партии. Карается всякий усомнившийся, не проявивший оптимизма. Пессимизм жестоко наказуем.
Саламатину немедленно припомнили его «троцкистское прошлое», и от исключения его спасает лишь
заступничество директора завода Селиверстова, которому жаль было терять хорошего специалиста. Бюро
горкома заменяет исключение строгим выговором.
Примечательной особенностью сюжета «Большого конвейера» является отсутствие темы жертвенности,
игравшей столь важную роль в советской мифологии. По замечанию Катерины Кларк, «героическая смерть
оказывается показателем героического статуса, в редкий социалистический роман не включается смерть или
опасность смерти для героев»[52]. В этом отношении «Большой конвейер» можно назвать нетипичным
социалистическим романом, ведь никто из его героев не приносит себя в жертву, не погибает, а единственная
описанная Ильиным смерть – директора Селиверстова – это смерть от недуга, не представляющая собой ничего
возвышенного. Единственное страдание, которое испытывают герои «Большого конвейера», — это бытовые
неудобства, отсутствие нормального жилья, плохое питание, перенапряжение на работе. И хотя в романе
постоянно звучит тема «внутреннего врага» и вредительства, драматического столкновения здоровых сил
социализма с этими темными силами «контрреволюции» так и не происходит. Напротив, герои «Большого
конвейера» стремятся к личному счастью, бытовому благополучию, уюту, даже, как инженер Бобровников,
оказываются жизнелюбами-эпикурейцами.
Многие из героев проходили стажировку в Америке, и там приобрели вполне «буржуазные» привычки, которые,
однако, в изображении Якова Ильина отнюдь не вступают в конфликт с пролетарской нравственностью. Автор
подводит читателя к мысли о том, что описываемое в «Большом конвейере» время требует не жертв, не
кровопролитных боев, а слаженной, единодушной, четкой работы, которая приведет к благополучию всех и
каждого. Яков Ильин запечатлел серьезный переворот, происшедший в сознании советского общества в первой
половине 1930-х годов, когда аскетические жертвенные идеалы времен гражданской войны и «военного
коммунизма» не то что бы ушли в прошлое, но значительно померкли и были потеснены новой жизненной
философией. В 1935 г. Сталин произносит ставшую лозунгом фразу «Жить стало лучше, жить стало веселей»,
отменяются карточки на хлеб, появляется новая советская реклама, изображающая настоящий «социалистический
рай» изобилия, входят в моду джаз и фокстрот, на экраны выходят первые развлекательные фильмы как «Веселые
ребята» и «Цирк», носящий модную красивую одежду уже не рискует быть названным «мещанином», на
посетителей ресторанов уже никто не косится как на «недобитую контру» и «нэпманов», домашний уют
признается нормой, а не «мелкобуржуазной» аномалией. За полтора десятилетия смутного времени народ
изголодался по спокойной, более-менее обеспеченной жизни. Ильин описывает общество, преодолевшее смуту,
становящееся здоровым, в этом обществе человеку уже дозволено становиться обывателем.
Да, еще живы противоречия, оставшиеся от уходящего в прошлое классового общества, но общественно
полезный труд эти противоречия искореняет, и бывшие «враги народа» тоже могут оказаться нужными в этом
великом строительстве – так инженер Ставровский, «организатор вредительства в авиационной и
автомобильной промышленности, старый инженер, опытный и властный, признавший свою вину перед
рабочей властью»[53] по инициативе С.Орджоникидзе направляется на Сталинградский тракторный завод и
даже оказывается там более востребованным, чем член партии с безупречной биографией, секретарь
парторганизации Маркус.
В дневнике Яков Ильин зафиксировал такие свои впечатления от строительства завода: «Непрерывный
поток жизни, если хочешь, конвейер истории, закономерность ее развития…»[54] Конвейер, массовое
производство – это метафоры, относящиеся не только и не столько к промышленности, сколько к человеческому
обществу. Как говорит Арно Арэвьян в «Гидроцентрали» М.Шагинян, «мы делаем плановую вещь…На каждой
фабрике, на каждом строительстве, в каждом производстве…выделывается,
или обрабатывается, или строится вещь плюс наше новое общество, плюс профсоюз….»[55] Таким образом,
заводской конвейер выпускает новый трактор плюс новое отношение к труду, плюс новое отношение к
собственности и т.д. Человек – это, в конечном счете, тоже «плановая вещь», сходящая с конвейера
(с «конвейера истории») . Человек сошел с исторического конвейера эволюции, Советский Союз произведен
«конвейером» всемирном истории. Кроме того, в СССР вынашивались планы создания
и конвейера евгенического, который производил бы «нового человека» как «плановую вещь», то есть человека
с измененным мировоззрением и, возможно, даже с определенными заданными психологическими и
физиологическими характеристиками. Не случайно, что уже на первых страницах «Большого конвейера» герои
(Бобровников и Газган) обсуждают роман Ильи Эренбурга «Десять лошадиных сил». Якову Ильину важно
продемонстрировать свое несогласие с идеей Эренбурга, своим романом он возвеличивал то, что вызывало
неприятие Эренбурга. В романе Эренбург признает, что техника стала самостоятельной реальностью. В романе
«Десять лошадиных сил» Эренбург описывает труд рабочего на конвейере как притупляющее, уничтожающее
интеллект занятие. «Рабочий не знает, что такое автомобиль. Он не знает, что такое мотор.Он берет болт и
приставляет гайку. […] Он делает это сотни, тысячи раз. Он делает это восемь часов сряду. Он делает это
всю жизнь. Он делает только это»[56]. 25 тысяч рабочих завода Ситроена «когда-то говорили…на разных
языках. Теперь они молчат», «поляк когда-то пахал землю, итальянец пас баранов, а донской казак верой-правдой
служил царю. Теперь все они у одной ленты. Они не разговаривают друг с другом. Постепенно забывают они
человеческие слова…»[57] Всех уровнял конвейер, машинное производство не знает национальных различий,
и «от рева машин глохнут провансальцы и китайцы»[58].
В конце ХХ века описанное Эренбургом явление назовут глобализацией (смешивание наций в гигантских
плавильных котлах всемирных корпораций). Человек превращается в производственную функцию. Герой
романа Пьер Шарден, пролетарий с гаснущим сознанием, в советской критике был объявлен нетипичным героем:
«Пьер Шарден мог быть и был типичен только для некоторой части французского рабочего класса, для той его
части, за влияние на которую компартии еще предстояло бороться»[59]. Яков Ильин в «Большом конвейере»
стремился изобразить героев-антиподов Пьера Шардена, людей, которые хотя и трудятся у ленты конвейера,
но подходят к своей работе и жизни творчески, по-изобретательски, они не исполнители, а творцы. Ильин
хочет подчеркнуть неприятие позиции Эренбурга, начинает с ним полемику и устами своего героя
Бобровникова говорит по поводу «Десяти лошадиных сил»: «Те, кто так пишет, просто не знают или не видели
других видов физического труда. Разве работа на ткацком станке не однообразна? […] Это же нелепость –
осуждать конвейер за монотонность. Только кустари-ремесленники могут этого бояться»[60]. Газган рассуждает
о тех, кто подобно Эренбургу испытывает страх перед возросшей властью техники: «Их захлестнула
капиталистическая рационализация, и они не могут дать правильной оценки технике, машинам, конвейеру… […]
Желая избежать порабощения человека машиной, они фактически выступают против машины,
против техники, не понимая, что дело не в машинах и не в конвейере, а в их капиталистическом
применении»[61]. Инженер Петр Пальчинский, впоследствии осужденный по «делу Промпартии»,
также высказывал опасения, что рабочий, стоящий у сборочного конвейера, перестанет восприниматься
как личность, окажется лишь винтиком в машине, и в противовес модным в сталинском СССР методам
Форда и Тэйлора Пальчинский выдвигал идею «гуманистической инженерии», сущность которой состояла
в подъеме интеллекта советского рабочего «до такого уровня, когда примитивные методы тэйлоризма,
разработанные для неквалифицированных работников, окажутся ненужными»[62].
Интересно, что ни Ильин, ни Эренбург не пытаются серьезно размышлять на тему агрессивной, физически
уничтожающей человека техники и ее «злобы бесьей» – отсутствует тот мотив, который впоследствии ляжет
в основу «Газонокосильщика» Стивена Кинга. Этот мотив скорее был бы свойственен дореволюционной
русской литературе социал-демократической направленности, разоблачающей буржуазное общество и,
в частности, антигуманное применение техники в эксплуататорском производстве.
Из всех героев «Большого конвейера» Яков Ильин, судя по всему, наибольшую симпатию питает к Газгану,
его он изобразил с наибольшей теплотой. Газган по-юношески порывист, нетерпелив, в повседневной жизни
бывает рассеянным и непрактичным, но в вопросах, относящихся к жизни партии, он тверд, как кремень.
И именно ему он доверяет высказывать те мысли, которые имеют фундаментальное для романа значение.
Газган говорит о той исключительной роли техники, машинного производства, «большого конвейера» в жизни
социалистического общества – именно эта идея положена автором в основу романа, прославляющего «большой
конвейер». «…дающий перебои конвейер на Тракторном нас более волнует, чем все девушки мира, утром
– смущенно и неловко, или искусно и смело – входящие в воду, хотя и девушки нам очень по душе»[63]. Та же
самая техника, которая в условиях капитализма отупляет человека, в социалистической промышленности
развивает его интеллект: такой вывод должен сделать читатель из критики Яковом Ильиным романа Эренбурга.
В романе «Большой конвейер» техника не способна заменить человека, но происходит это, прежде всего, по
той причине, что производство еще не налажено, что техника дает сбои, и поэтому человек должен
вмешиваться, и там, где машина не справляется, человек вынужден экспериментировать, действовать методом
проб и ошибок, то есть рабочий на заводе является и в какой-то мере ученым-конструктором, проектировщиком.
Яков Ильин ничего не говорит о том, что произойдет, когда «большой конвейер» начнет работать без сбоев
и срывов. Разве в условиях налаженного производства не будет советский рабочий выполнять такую же
притупляющую и однообразную работу, как его французский коллега с завода Ситроена? – на эту тему Ильин
не задумывается, поскольку описываемому предприятию еще далеко до той степени налаженности
производства, которое сделает его сравнимым с заводами Ситроена и Форда. Гигантомания и промышленный
утопизм великих советских строек был несовместим с «гуманистической инженерией» Петра Пальчинского,
и «социалистическое» применение техники в конечном счете оказалось столь же безжалостным к человеку,
как и «капиталистическое».
«Большой конвейер» принадлежит к числу таких книг, которые, не оставив заметного следа в истории
литературы, тем не менее, по выражению М.Геллера, «отражают идеи и мысли типичные для времени,
расхожие мысли и лозунги»[64]. Очевидно, что роман «Большой конвейер» представляет интерес, прежде всего,
как ценный исторический источник, как документ, сообщающий любопытные сведенья об одной из
грандиозных советских строек. Однако, по нашему мнению, было бы несправедливо говорить об этом
романе как о заурядном образчике партийной литературы, а о его авторе как о человеке бесталанном.
О чем бы ни писал в своем романе Яков Ильин, он эмоционально открыт и абсолютно искренен перед
читателем, ему чужды рисовка, угодничество, красивая поза, он искренен в своем преклонении перед
Сталиным, он беззаветно предан партии, а в целом роман «Большой конвейер» — это литературное и
политическое кредо Якова Ильина, рукописи романа он доверил самое сокровенное из того, что его
волновало и тревожило, и, как выразился С.Третьяков, «книга для него была продолжением самого себя
на бумаге»[65]. Словом, «Большой конвейер» — это автопортрет писателя на фоне эпохи. В «Большом
конвейере» есть немало авторских удач, многие сцены написаны динамично, в остром столкновении
характеров, Ильину нередко удается найти яркий, запоминающийся образ, но в общем, конечно, «Большой
конвейер» представляет собой разросшийся до масштабов романа газетный репортаж. Ценность романа
Ильина состоит также в том, что это произведение (как исторический источник) предохраняет нас от
схематичного, шаблонного представления о жизни советского общества 1930-х годов. Увиденный Яковом
Ильиным образ «большого конвейера» как метафоры общественно-политических процессов оказался
чрезвычайно характерным для советской литературы 1930-х годов.
[1] Эрн В.Ф. От Канта к Круппу// Эрн В.Ф. Сочинения. М, 1991. С.313
[2] Там же. С.315
[3] Ильин Я. Большой конвейер. М, 1936. С.270
[4] Кларк К. Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург, 2002. С.85
[5] Волошин М. Избранное. Минск, 1993. С.83
[6] Некрасов Н. Избранные произведения. Л, 1972
[7] Блок А. Фабрика // Блок А. Изборник. М,1989. С.42
[8] Горький М. Мать. М, 1952. С.3
[9] Слонимский М. Машина Эмери // Слонимский М. Копыто коня. Рассказы. Дневниковые записи.
СПб, 1998. С.66-67
[10] Ильин Я. Большой конвейер…С.17
[11] Там же
[12] См. Водолагин М. Первый тракторный. М, 1968. С.8
[13] Галин Б. Воспоминания о Якове Ильине// Яков Ильин. Воспоминания современников.
М, 1967. С.262
[14] Дмитриев А. Шум – голос богов// http://www.nbpiter.ru/main.htm
[15] Блок А. Искусство и революция. М, 1979. С.227
[16] Клюев Н. Песнослов. Петрозаводск, 1990. С.96
[17] Шагинян М. Три поколенья книг// Яков Ильин. Воспоминания современников… С.208
[18] Цит. по: Стригалев А. Ретроспективная выставка Владимира Татлина// Владимир Татлин.
Ретроспектива. Кельн,1994. С.36
[19] Очерки истории русской советской литературы. Ч.2. М, 1955. С.41
[20] Бердяев Н. Человек и машина. Проблема социологии и метафизики техники// Вопросы философии. 1989 №2. С.147-148
[21] Волошин М. Избранное. Минск, 1993. С.443
[22] Слонимский М. Указ. соч. С. 89
[23] Вигдорович П. Онегострой. М., 1930. С.60
[24] Там же. С.64
[25] Ильин Я. Большой конвейер…С.191
[26] Там же
[27] Там же. С.193
[28] Кларк К. Указ.соч. С.85
[29] Ильин Я. Большой конвейер… С.194
[30] Герович В.А. Человеко-машинные метафоры в советской физиологии // Вопросы истории
естествознания и техники. 2002. № 3
[31] Ламетри Ж. Сочинения. М, 1983. С.183-184
[32] См. Колчинский Э.И. В поисках советского «союза» философии и биологии. СПб, 1999. С.117
[33] Коллонтай А.М. Работница за год революции. М, 1918. С.29
[34] Каганович Л.М. Молодежь на социалистической стройке. Итоги и перспективы социалистического
строительства и задачи комсомола. Харьков, 1928. С.38-39
[35] Ильин Я. Большой конвейер…С.215
[36] Там же. С.154
[37] Ильин Я. Большой конвейер…С.98
[38] Там же
[39] Там же. С.99
[40] Там же
[41] Там же. С.100
[42] Там же. С.164
[43] Там же. С.190
[44] Бромберг М.Я. Партия Ленина-Сталина в борьбе за создание и освоение Сталинградского
тракторного завода (1928-1932 гг.). М, 1952. С.8
[45] Ильин Я. Большой конвейер…С.259
[46] Там же. С.292
[47] Там же. С.266
[48] Там же
[49] Шаттенберг С. Техника – политична // Нормы и ценности повседневной жизни. Становление
социалистического образа жизни, 1920-30-е годы / Под общ.ред. Т.Виховайнена. СПб, 2000. С.205-208
[50] Филимонов Н.А. По новому руслу. Л, 1967. С.132
[51] Шагинян М. Соб. соч. в 9 томах. Т.3. М, 1972. С.67-68
[52] Кларк К. Указ. соч. С.156-157
[53] Ильин Я. Большой конвейер…С.204
[54] Яков Ильин. Воспоминания современников…С.235
[55] Шагинян М. Соб. соч. в 9 томах. Т.3. М, 1972. С.71
[56] Эренбург И. Десять лошадиных сил. М.-Л, 1931. С.26
[57] Там же. С.30
[58] Там же
[59] Трифонова Т. Илья Эренбург. Критико-биографический очерк. М, 1952. С.46
[60] Ильин Я. Большой конвейер…С.16-17
[61] Там же. С.437-438
[62] Грэхэм Л. Призрак казненного инженера. Технология и падение Советского Союза.
СПб, 2000. С.68
[63] Ильин Я. Большой конвейер… С.444-445
[64] Геллер М. Концентрационный мир и советская литература. М, 1996. С.163
[65] Третьяков С. Памяти Якова Ильина// Яков Ильин. Воспоминания современников…С.356
Об авторе:
БЕЗЗУБЦЕВ-КОНДАКОВ Александр Евгеньевич Родился в 1980 г. в Ленинграде.
Окончил Российский Государственный Педагогический университет
им.А.И.Герцена (факультет социальных наук).
Затем – магистратуру по кафедре русской истории РГПУ им.А.И.Герцена.
Первая публикация в 1995 г. Член Союза писателей России с 1997 года.
Член-корреспондент Петровской академии наук и искусств. Автор
исторических романов «Императорская муза»(СПб, 1996), «Три черных
омута»(СПб,2000).
Работает как критик, литературовед – одна из наиболее заметных работ,
посвященная Владиславу Ходасевичу «Поэт на черных дрогах»,
публиковалась в «Нашем современнике» (1999, № 8). За роман «Три
черных омута», в 2002 годуполучил Премию губернатора Санкт-Петербурга
в области литературы и искусства.
Публиковался в журналах «Слово/Word» (Нью-Йорк), «Новый берег» (Дания),
«Наш современник» , «Христианское чтение», «Северная Аврора»,
«Роман-журнал ХХI век», «Урал», «Балтика», «Север», «Клио», «Волга ХХI
век», «Всерусский собор», «Молодая гвардия», «Бежин луг», «Аврора»,
«Вертикаль», «Медный всадник», «Terra incognita», «Медвежьи песни»,
«Россия – вчера, сегодня,завтра», «Конкуренция и рынок», в альманахах
«Северные цветы», «Книжная лавка», «Музы на Фонтанке», «Потаенное»,
«Тебе, Петербург» и др. Автор ряда научных трудов, посвященных
проблемам коммунитарного движения в Советской России.
Работал на петербургском радио «Слово» журналистом и редактором, где
подготовил несколько десятков передач, посвященных проблемам культуры,
политики, философии. С июня 2004 г. по сентябрь 2005 г. – главный
редактор литературно-просветительской газеты «Небесный всадник».
В настоящее время – аспирант кафедры российской истории
Санкт-Петербургского аграрного Университета