Александр БАЛТИН (Москва)
ГОЛУБИНАЯ МУЗЫКА ДЕТСТВА
(стихотворение в прозе)
Дом был длинный, высокий, старый, и пять его этажей не уступили бы и семи в современном исполнении…
Снизу обмётанный пепельной пылью, был жёлто-розов вообще, тускло мерцал окнами, охотно принимал голубей на длинные строчки кирпичных карнизов. Кто разберёт голубиную музыку?
Долго, свернув с улицы, оживлённой весьма, можно было идти вдоль стены дома, представляя старинную какую-то, патиной подёрнутую жизнь. Гораздо более низкие строения тянулись по левую руку, потом появлялся миниатюрный, аккуратный сквер, где на детской площадке взгляд находил привычный набор малолетних удовольствий. Качели, однако, понуро висели без движения.
Окна первого этажа низки, как правило, забраны тесными белыми решётками, а арка темна и таинственна.
Старая сморщенная болгарка Мария Дмитриевна жила когда-то на третьем этаже, а дядя Костя – часовщик – на втором. Ребёнок протискивался в его дверь с вопросительным писком: Мозя? – и, получив утвердительный ответ, устремлялся к ящику, наполненному блёсткими механизмами. Былое часов представало в стальной наготе. А у болгарки поражала пёстрая, пышущая
цветовым многообразием ширма, и радовал густокарминный, крепкозаваренный чай.
Дом коммуналок, сыто и мощно хранящий бессчётную сумму жизней, экзистенциальных единиц.
Кухни дома! Огромно-потолочные, с белыми колонками, чьи
пасти пугают синевой огненных зубов. Столы и тумбочки, обитые коричневым или светлым пластиком. Машка, тихая возрастная алкоголичка, протягивает ребёнку шоколадную конфету.
Серая зимняя вата между окон, и вспученный паркет коридора. Стержневая мощь высокоступенчатых лестниц, чья пыль хранит шаги стёршихся поколений. Квадратная шахта грохочущего лифта. Бальзамины, герани, кактусы на всех подоконниках, и…скоро придёт с работы отец, не спеша разденется в коридоре, спросит ребёнка: Ну, как дела?
Дом, дом, дом…
Голубиная музыка детства.
АДЮЛЬТЕР
Машину занесло, и он ударился о руль. Чертыхнувшись, продолжил поездку.
Женщина встречала его в розовом пеньюаре. После
механической (как банально!) любви, они сидели на кухне, и она кормила его ужином.
— Сациви тебе удалось сегодня, — похвалил он.
Горели свечи.
Он давно забыл, как занесло машину, и что он ударился о руль.
Жена, уверенная, что он в командировке, спокойно
легла спать.
ЗАГОВОР БЕЗДАРНОСТЕЙ. ПО ПОВОДУ ПРИСУЖДЕНИЯ КИБИРОВУ ПРЕМИИ «ПОЭТ»
Воспалённое, в мелких порезах самолюбие бездаря – бездаря, не способного просто, уютно жить, жаждущего признания, славы. Зачем литературе смысл? Отменить его! Шуршащие скорпионы соблазнов. Виват кислый квас пародии! Да славится колченогая игра! Только не надо – презрительный жест, взгляд, налитый гноем псевдопревосходства – не надо об идеалах, и ни в коем случае – о форме; форма пойдёт любая, а невладение ею — вполне сойдёт за новизну. Шуршат мохнатые лапки амбиций. Убогий пародист объявляется национальным поэтом. Бездари творят свою вертикаль – из тьмы, служащей весьма добротным материалом в мире, где плюс и минус давно поменялись местами.
ВАШ ТИХИЙ ДОН
Тихий Дон в живописной цветовой мощи. Страсти земельные, густые, плодородные…Тихий Дон – лишённый цветения духа, мистических садов высоты – всё прямолинейно, по земле, страстно и страшно… Нет нового содержания, новой метафизики. И это – шедевр? Рядом с Человеком без свойств, живописующим жизнь духа слабовато.
Берег – краюха сотового мёда, на подоконнике бело-розовые вишнёвые лепестки – прелесть внешнего. Но прелесть на то и сеть, чтобы улавливать примитивные души…
FROM THE FAULKNER WITH LOVE
О хребтину лестничной ступени разбил очки и мир медузой растёкся задрожал цветным студнем Отец эскапизм заведёт тебя в дебри я жизнь и есть дебри Отец отрицание жизни нелепость в тебе говорит подростковый максимализм на лестничной клетке сижу подросток глядя на чёрные доски отполированной зимней ночи нет ещё просто тьма школу прогулял Отец если ты бросишь школу я не брошу прогулял ходил по бульвару слушая хруст синего синего хлеба снега купил булочку долго ходил прошёл мимо будочки часового мастера лысина в ореоле света лупа туннель взгляда уходит в блёсткие механизмы времени снег пошёл на лестничной клетке сижу Квентин Компсон Отец я
ПРОДОЛЖАЯ БРУНО ТИЛЛИХА
Если нам нравится жизнь, то смерть, как оборот красивой монеты, как цветение сада, как подоплёка явлений…
Костёр криком взмывает вверх.
Смерть нам должна понравиться тоже, и не-знание срока сулит головокружительную высоту.
Причём тут Б. Тиллих? Одно входит в другое, как корейская игрушка.
Куст сирени и лошадиная грива.
Что общего у кельта с камнем, у Канта с кармой? Слиянность всего в общей линии времени, утекающей в даль.
Ассоциации числового потока; масса слов, удалённая от того – сакрального.
И ТАК БЫВАЕТ
Шла под липами, не замечая цветенья, не замечая вообще ничего, шла и шла, бездумно, бессмысленно, шла…и вдруг обнаружила себя в ресторане, где среди мельканья пёстрых огней, блеска бокалов и бутылок, рваных музыкальных синкоп познакомилась с кем-то, кто повёл её к себе домой, где было пьяно, жарко, потно, и простыни сбивались, если глядеть на них со стороны напоминали руины.
Утром, поправляя причёску перед зеркалом в прихожей, она сказала – Ты знаешь, а я вчера похоронила мужа.
НУЖЕН СВЕТ
Когда засыпала квартира тихий, мечтательный ребёнок выбирался из-под одеяла, шёл осторожно к окну, забирался на стул и разглядывал ночь. Он прислушивался – не скрипнет ли половица, не произойдёт ли какого движения, но нет, только холодильник изредка забурчит, да в трубах живёт вода. Впрочем, ребёнок быстро забывает про звуки, ибо перед ним – чёрная отполированная даль в золотом и серебряном севе звёзд, воплощенье мечты, безбрежность. Ребёнок глядит напряжённо, внимательно, и ночь мерцает властно, щедро, не желая принять в себя.
Но однажды ребёнку стало страшно, и он заплакал. Всполошились взрослые, успокаивали, но ребёнок не мог им сказать, что произошло.
Он понял: нужен свет.
СЛОВО О ДОСТОЕВСКОМ
Вторая часть ЗАПИСОК ИЗ ПОДПОЛЬЯ – как модель ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ. Предчувствие сродни озарению. Обнажённые нервы разговоров ведут к расчёсам души. Нечто красное и болевое должно утишиться светом.
Карамазовы – как расчетверённый человек: Иван – боль и сила интеллекта, Дмитрий – страсть, Алёша – душа, по сути, христианка, отец – залитый гнилою водою подпол. Единство – человек.
Достоевский – самый светлый писатель, все его усложнённые, с мокрыми стенами и запахом распада лабиринты выводят к свету – и он ровной волной накрывает вас, давая возможность чуда.
Есть ли что-либо светлее последних страниц Карамазовых?
ЧЕЛОВЕК И ДОМ
Пожилой, лысеющий человек возвращается домой. Он идёт вдоль длинного-длинного жёлтого, понизу пыльного дома. Дом глядит на него бессчётными окнами. Дом многолик. У человека, идущего вдоль дома, только одно лицо – усталое, исписанное возрастом, грустное. Дома его ждёт сын, и это вносит осмысленность в существование человека, несущего портфель, набитый бумагами. Жена?..нет, но сын – это свет. Дом смотрит равнодушно на человека, несущего…и так далее кругами по воде, утопая в подробностях описаний.
Проза не любит дисциплины.
Дом равнодушен, как воздух, как время…
ПРОПАВШИЕ ДЕТИ
-Гляди, — жарко и восторженно выдохнул бутуз, отводя тугую ветку – на поляне царил огромный, опятами усеянный пень. – Не подходи! – прошептала сестрёнка, но бутуз уже устремился к этому царю, уже перебирал, ломая тонкие нежные ножки грибное богатство. – Как мы назад пойдём? – волновалась сестрёнка. Бутуз, набивая карманы курточки, пробасил – Пойдём.
На поляне, в машине, будто вдвинутой в осенний лес ящиком шкапа рыдала женщина: Я задремала на чуть, на полчаса, где же они? Где наши дети? – Мужчина успокаивал её: Будь тут. Они не могли далеко забраться. – Зачем мне быть тут? – Вдруг они сами сейчас вернутся? – И он уже шагал в лесную глушь, выкрикивая их имена, но лес, пугая эхом, прятал детей.
Вот они – дети, бредут по неведомому просеку, бредут, чуть пошатываясь, поддерживая друг друга, им страшно; вот – разбитый остов старого грузовика, дети забираются в кабину – руля нет, из панели управления торчат разные проводки. Дети прижимаются друг к другу и начинают дремать, и видится им отец, идущий к ним, большой и тёплый, несущий еду, отец – продирающийся на самом деле сквозь лес в другом направлении…
ДВА ГОРОДА
Москва играет лиловато-пятнистыми тенями в проулках, карабкается на горы, разливается площадями. Трамваи бегут, мило позванивая. Крутится бульварное кольцо; изломы бортов кончаются витыми чугунными решётками; а во дворах зеленеют тополя, и грай вороний сыпет чёрное зерно…Пёстрая, шумная, хлебная Москва.
А Петербург строг, меланхоличен; душа его отдаёт чем-то зимним, когда снежинки блестят на торцах зданий, и небо сереет туго, неотзывчиво. Петербург роскошен, бледные стёкла особняков скрывают волокна прошлого, и церкви глядятся не по-русски как-то, а шпили часто съедены наполовину туманом.
Два города – две вселенных.
ТОРТЫ
От чёрного памятника, резко взмывавшего в небо, начинался бульвар. Пушисто мело, и человечки на цоколе памятника – смешные пузатые или тощие человечки – были бело-черны. Ребёнок пошёл по бульвару, убеляемому прямо на глазах. В деревьях мерцали зелёные и красные огоньки, в домах разноцветно мелькало, и, по мере увеличения темноты, контуры зданий терялись, и казались дома единой, жёлто-медвяной, световой массой.
У витрины кондитерской ребёнок стал, разглядывая кремовые разноцветные замки тортов, массивные, в украшениях безе, с зелёными, красными, жёлтыми завитками роз.
— Как хорошо! – тихо сказал ребёнок и слизал снежинку с губы.
НАШ МИР
Банкир с опухшим бабьим лицом больше не думает о прибыли, но – о больном сердце, о лечении, о Швейцарии. Сизомордый опухший бомж, раздобывший чекушку лучезарно счастлив. Муж, поругавшийся с женой, пьёт в баре около дома. Художник в тридцатый раз изображает один и тот же пейзаж, стремясь к совершенству.
Наш мир.
У ЯСНОВИДЯЩЕЙ
Ясновидящая спросила: У вас не было родовых травм? – Он пожал плечами. – Забыли? – поинтересовалась она. – Сложно забыть то, что не знал, — хмыкнул он.
Когда ясновидящая отвечала на вопросы, глаза её – серо-стального цвета – будто втягивались в сложный мистический водоворот, и в голове пациента начинало звенеть, легко и приятно.
Для неё поднимался занавес, и было видно нечто за пределами трёх измерений.
Свеча горела ровно и сильно.
То, что мы не сталкиваемся с чудесами, вовсе не доказывает, что они невозможны в принципе.
РАЙМОНД ЛУЛЛИЙ
Конь его был чёрен, угольно чёрен. Массивные врата собора мало кто воспринимал входом в рай.
Он, буян, поэт, etc. (ах, колючее, острое сокращение!) въехал в храм на коне, преследуя недоступную донну. Месса была прервана, обалдевшие прихожане смотрели на Луллия растерянно и недоумённо. Донна, расстегнув плащ, обнажила грудь, покрытую язвами. – И к обладанию этим телом ты стремишься?
Раймунд штудировал медицину, пока не стал ассом. Он изучал мистические средневековые науки, проходя насквозь дарованные ему знания. Он завалил английского короля золотом не из страсти к блеску последнего, а из сугубо научного любопытства.
Имя, опоэтизированное веками.
Имя, про носителя которого мало что известно.
ПАРА
Двое в кафе за столиком. Он и она. Два бокала вина. Тихо говорят, посмеиваются. Официант – длинный, с бегающими глазами – принёс тарелку пирожных.
— Смотри, — сказал парень, когда официант отошёл. – К тому мрачному дядьке – он показал глазами – подходит уже в третий раз. – И что? – спросила она недоумевающее. – Как? – округлил глаза парень – Это же босс мафии! – Да ты что! – А как же! Смотри – седой бобрик, очки в итальянской оправе, перстни на пальцах. Да, и манеры! – Ну и ну! – она закатила глаза, имитируя страх. – А официант, конечно, связной, — продолжал парень. – Сейчас он получит задание, и…- Она прыснула.
Он сделал глоток вина, и оба весело захохотали.
ДАЧНОЕ
Стекло, составленное из мелких синевато-прозрачных квадратов, обитых белыми рейками. Второй этаж дачи, называемый чердаком – но это именно этаж – обжитый, уютный, с тремя кроватями, с незатейливыми пейзажиками над ними. И это стекло, залитое утренним солнечным светом, выводящее в огород.
Капустные грядки, с крупными, каждый с голову кочанами.
Утренняя истома, детский, лишённый школы, рай.
Умывальник на участке рядом с дощатым сортиром; и маленькой серебряной рыбкой бьётся стерженёк в ладонях.
Нити солнца золотят паутину на шатрах крыжовника. Спелость золотистых ягод. Ровный строй малинника напоминает войско.
На маленькой веранде бабушка накрывает стол, и творог свеж, а сметана густа, как детские мечтания.
И весь день – солнечный, высокий, с букетами радости – твой. И день этот переливается, поёт высоким воздухом.
Под вишнями между двумя столбами – гамак. С книжкой можно валяться, пока тягучее время медленно проходит сквозь мозг.
Недалеко от дачных участков пруды, где брызги воды сочетаются с брызгами детских эмоций, где видел ужа, быстрыми зигзагами пересекающего чернеющую воду. Близкий лес сулит грибные трофеи.
Дача стара. Строил её дядя – в год рождения первого сына, твоего старшего брата. Вот он дядя – коренастый, загорелый, бородатый – возится в парнике с помидорами, вот тётушка, дородная и весёлая, готовит обед.
Думаешь, так будет всегда?
Ты давно вырос, нет ни дяди, ни тёти, дача теперь принадлежит брату, и вместо пышных грядок много густой травы.
Бываешь иногда в гостях, пьянствуете, вспоминаете былое…
КЛАДБИЩА
Кладбище в провинциальном городке. Нагромождение оград,
Крестов, дикой, буйно растущей травы. От церкви, нежно желтеющей стенами, по заасфальтированной дорожке тянутся закорючки еловых лап. Резкий вороний грай, раздирающий воздух будто бумагу.
Добраться до нужной могилы трудно – цепляешься за ограды; воротца, кое-где связанные проволокой, открываются, преграждая путь. Подгнившие деревянные кресты, и кресты посвежее, крашеные серебрянкой. Портреты, портреты.
И – вместе с этим – стеклянная тишина покоя.
И – эстонское кладбище: ровные дорожки, аккуратные невысокие памятники, ухоженность.
Разное отношение к жизни и смерти.
Александр Балтин – член Союза писателей Москвы, автор 18-ти поэтических книг, свыше 160 публикаций в 62 изданиях России, Украины, Италии, США, лауреат международных поэтических конкурсов, стихи переведены на итальянский язык.