Постоянный автор нашего журнала Александр Балтин — член Союза писателей Москвы, автор 18-ти поэтических книг, свыше 190 публикаций в 68 изданиях России, Украины, Белоруси, Италии, Польши, США, лауреат международных поэтических конкурсов. Стихи переведены на итальянский и польский языки.
Александр БАЛТИН (Москва)
КРАСКИ ИСТОРИИ
С любой точки города видно море, виден порт, переливающийся разноцветно на солнце и тройной ряд красивых каменных строений, сквозь огромные арки которых проплывают суда.
Медиатории украшены славными статуями, и мудрецы, сутками погружённые в себя, парят над полом.
Библиотеки, где в мудрой тишине хранятся вечные свитки…
Какие у нас поэты!
И плывут и плывут корабли…
Наш остров будет выдернут с нежным, жизнь питающим корнем, но никто не знает об этом — ни философ, задумавшийся в книжной лавке, ни загулявший в харчевне поэт, ни женщина на балконе, ни я — аскет, слагающий эти строки…
Кресты трепыхались на флагах;
Ветер, менявший конфигурацию ткани, был резок порой.
Шли и шли…Мелькали селенья, леса, дороги; ночью костры метались рыжими хвостами. Шли и шли; Константинополь восстал однажды утром в грандиозной пышности тысяч куполов и могучих стен…
Я не помню, что было дальше, я, возвращающийся домой, игравший в шахматы со смертью, нагруженный плачевным опытом и кажется всё же живой…
Пахавший землю видел летящих людей; он видел, как один из них, издавший громкий, режущий воздух крик, стал падать, и падал и падал, пока не исчез в зеленоватой воде…
Человекобык в это время, уставший от собственного аппетита, от своей двойной кровожадной сущности, жадно ждал избавителя с обоюдоострым мечом…
А Геркулес пирует у Адмета, не зная о горе, постигшем друга…
Тяжело ли тебе быть иезуитом?
Аскет с суровым лицом — Лойола — три дня работает мальчиком при кухне.
Сложные шифры секретных бумаг — но это много после, когда основатель ордена уже уйдёт.
Закорючки истории.
Пышность Ватикана.
Лабиринты моих прошлых жизней, мерцающих в тишине одиночества.
Ходили слухи, что землетрясение — гнев Посейдона — уничтожило колоссальную статую. Купец Стафир, бывавший по торговым делам в разных концах земли, вспоминал, как у ног Гелиоса — этого колосса при входе в порт, играли мальчишки, и каждый был меньше одного пальца статуи…
Царица любуется ярусами садов — текущих, играющих зелёным златом и богатством цветов — драгоценных каменьев; а Мавзол ежедневно бывает на строительстве собственной усыпальницы.
Герострат, изъеденный тщеславием, уже готов нести смертный огонь; а статуя Зевса медленно одевается усилиями мудрых мастеров в панцирь из слоновой кости.
И где-то растут — неспешно, трудно — гигантские усыпальницы таинственных царей.
СОВЕТСКИЙ РАЙ, СОВЕТСКИЙ АД
(стихотворение в прозе)
Брежнев по телевизору не то жуёт, не то говорит что-то…
Везде Брежнев, Брежнев; газеты — овеществлённая фальшь.
-Бровеносец зашёл в потёмки!
Словесные вихры анекдотов на кухнях и алкогольное море.
Бессчётные коробки НИИ. Контор, складов, баз; Вавилон волокиты, царство папок, столярный рай.
Летом — в Сочи, в Адлер, в Анапу; и поезд, извиваясь змеёй, раскрывает просторы Родины, и мощнотело встают леса, а облака поют, и вот — морское-песочное-жаркое лето, и белый город на горах. Черешня чернеет красным, а абрикосы сладкие, как мёд.
Пробовали маринованных мидий?
По телевизору снова Брежнев.
Дачные массивы, шестисоточный мир, хлипкие дощатые домики. Зато — гряды капусты, и каждый кочан с человеческую голову; шатры крыжовника и смородины, стены малинника.
Русская провинция изменилась мало — обкомы только мешают. А так — нечто кривоовражистое со старинными церквями, закрытыми по большей части; нечто уютное, щемяще-милое — с бабушкиными пирогами.
Школы бред. НВП — и автоматы с облупившейся краской. Ненавистная форма, тупые линейки, маршевый треск…
Газетные передовицы.
Детский рай. Взрослый ад.
-Сегодня в бассейн поведёшь ребёнка ты! — муж в ответ закуривает.
Империя, построенная на ложных принципах.
Империя, чьи осколки засели в наших душах.
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ПАРК
(стихотворение в прозе)
Голые чёрные ветви сплетаются в своеобразную вуаль, и сквозь неё дама с зонтиком,
Украшающая фонтан, кажется загадочной и элегантной… Широкое стекло окон кафешки слишком противоречит мощи желтостенного собора. Почему собор в парке?
Аттракционы бездействуют, вырастают из синеватых сугробов подобно загадочным конструкциям сюрреализма…
По дороге, относительно прямой выходишь к смотровой площадке — сине-серая замёрзшая река мирно дремлет, и лес противоположного берега широк, могуч, заснежен…
ЛАВКА СТАРЬЁВЩИКА
(стихотворение в прозе)
Лавка старьёвщика предлагает потрёпанные золотые карты. Сражение при Фермопилах? Пожалуйста. Ржавые наконечники стрел.
Какие-то свитки, густо испещрённые значками чьих-то жизней.
Или свитки, свешивающиеся с полок, как языки.
История — лавка старьёвщика.
ДЕТСКИЙ САД
(стихотворение в прозе)
Помнится что-то от детского сада?
Ленивые тени в песочнице, и большой деревянный паровоз, наполовину зарытый в песок. Узор ковра — узор близок и дан сквозь слёзы: опыт — обида. Узкие вертикальные шкафчики, хранящие вещи детей.
Где теперь всё это?
Будто пальцами касаешься клавиш, а звука нет…
ОЩУЩЕНИЕ ОСЕНИ
(стихотворение в прозе)
Ощущение осени сходилось с огоньками такси, с нежными городскими дождями, охотно видоизменявшими барокко листвы, с широкими окнами кафе, где за уютными столиками пили кофе с коньяком. Мечтать о любви было занятней, чем завести роман — банальность последнего свела бы на нет роскошное ощущение одиночества, сквозное чувство бесприютности, и нечто юношеское, что отзывалось в душе полуоторванным от забора железным листом…
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
(стихотворение в прозе)
Вход в кинотеатр со двора — уютного московского дворика, где барокко листвы чудесно, а смуглые охапки у парабрика шуршат как-то особенно мило.
В кино — от нечего делать — нечто американское, с действием, стрельбой, ибо осенняя хмарь уже отметила душу, и были грустно-свинцовые серые дожди, и сумерки теперь ранние, и город течёт, переливается огнями.
1988 год.
Видимо, тот раз был последним, когда я пошёл в кино.
МАКЕТ
(стихотворение в прозе)
Маленькая, под стеклом…крошечные молоточки, колбочки, тигли. Огонь из золочёной фольги.
В стеклянной коробке макет лаборатории Ломоносова в музее…Историческом, наверное. Ребёнок глядит и глядит, проедает глазами стекло, будто хочет проникнуть в сердце тайны.
КАЛУЖСКИЕ АССОЦИАЦИИ
(очерк)
Города входят в нашу кровь и плоть, также как мы входим в их улицы, часто изогнутые, как вены.
Как должен чувствовать себя москвич, чьи мама и жена из Калуги, который в сознательном возрасте крестился в этой же Калуге (и цветной полумрак высокого собора до сих пор слоится в мозгу новой немыслимой сферой), и где на Пятницком, среди теснения могил и зарослей крестов у него лежит много старших родственников?
Спускаясь и поднимаясь, ибо город, стремящийся к реке, нарушает принцип горизонтальности, блуждая по его бесконечным, переходящим один в другой переулкам — изучаю ли я город или постигаю себя? Вот мемориальная доска местному краеведу; а дом жёлт, стар, но, предполагаю, уютен, и тёплый быт его включает в себя лоскутные пёстрые одеяла, клетку с какой-нибудь птицей, а на окне стоят горшки с желтофиолью и бальзаминами. От этого дома пласты пространства, изломанные нагромождениями частных домов, приведут к реке, и, серая, с могучим, спокойным течением настраивает она душу на отстранённый от реальности лад.
Калуга космическая — вариант государственной помпезности, и иное дело — парк с могилой Циолковского в центре, парк зимой, и небо над ним затянуто густою сетью голых ветвей, и вороны грают, кружа в лепной небесной сини.
Или — панорама бора, что открывается от музея космонавтики, где, сидя на скамейке, вы следите за неспешным движением облаков, тенями меняющих окрас далёкого бора — от серо-стального до зеленовато-жёлтого.
А вот Воробьёвка с разбитым асфальтом и старыми домами (вон тот — купеческий), с колонкой, растущей из асфальта будто огромный гриб; и скорость спуска соответствует стремительному крену улицы, выводящей к Оке.
Калужские старые проулки, где лениво-тигровые тени вяло колышутся на асфальте; дремотный лад жизни, не тронутой суетой.
Воистину, провинция способствует рождению мысли, медленному его вызреванию — недаром Чижевский и Циолковский так тесно были связаны с Калугой, и недаром нет ни одного русского классика, кто так или иначе не побывал бы тут…
ПАМЯТИ И. КАЛУГИНА
(очерк)
Маятник вкусовых предпочтений публики запущен смесью легкомыслия и желания развлекаться. По банальному стечению многих обстоятельств поэт, если раздумья его серьёзны, а цель — не самореклама и скандал, но следованье истине едва ли попадёт в амплитуду подобного маятника. То, что это случается иногда следствие посторонних явлений — изгнания, травли, государственной обструкции и проч., но никак не желания публики думать, чувствовать и сопереживать.
И вот поэт Игорь Калугин, чья поэзия взрывается золотым, цветным, пёстрым фейерверком, уходит в тень смерти, не снискав славы. Мысли о несправедливости беспокоят сознание читавшего и воспринимавшего искромётную явь его стихов. Но… что такое литературная несправедливость в сравненье с миллионами обездоленных, миллионами вообще безграмотных — им-то зачем стихи?
И что вообще за ценность представляют собой эти рифмованные строчки, если у нас 25 тыщ людей, претендующих на звание поэта? Думается, в этом корень зла, ибо поэзия, призванная создавать незримый физическим оком защитный слой человечеству, уничтожена тыщами крошечных способностей вкупе с мощными челюстями и сильными локтями, позволяющими прорваться в печать; ибо мысль как таковая изгнана из поэзии, а игра или псевдопатриотические берёзовые стоны, заменяют истинное зерно — а вернее: иррациональные золотые зёрна, из каких и должен возникнуть прозрачный защитный шатёр.
И вот Игорь Калугин не услышан, невостребованными остались ум и талант, созидавшие красоту,
ухает в небытие духовная кропотливая работа… и — на что же остаётся уповать?
На цветенье небесного сада, где ждут поэта с его песнями, ненужными земле?